Царское проклятие
Шрифт:
Любопытствовал он и причиной, по которой в Ваий Неделю [115] в храм приходят с ветками вербы, и отличиями царских врат [116] от дьяконских дверей [117] , и тем, почему Пасха не входит в число самых главных двунадесятых праздников, числясь лишь в великих, и прочим.
О чем-то отец Артемий рассказать мог, но иного и сам не знал, однако неведение свое не скрывал и виновато отвечал, что невдомек ему, отчего монаха именуют монахом, монастырь монастырем, игумена — игуменом, икону — иконой, лампаду — лампадой, а потир — потиром [118] .
115
Ваий Неделя (ст.-слав.) — она же Вербное воскресение, она же двунадесятый праздник — Вход господень в Иерусалим. Празднуется в шестое воскресенье Великого поста (за неделю до Пасхи), в честь встречи иерусалимским народом Христа, въезжавшего в город «на осляти» в сопровождении апостолов. На Востоке существует традиция в день праздника приходить в храм с пальмовыми ветвями, в России приносили ветки вербы. Отсюда произошли другие названия праздника.
116
Царские врата — главные врата иконостаса — двухстворчатые двери напротив престола. Предназначены исключительно для входа священнослужителей во время богослужения.
117
Двери дьяконские — две одностворчатые двери, расположенные в иконостасе по сторонам от врат царских (в небольших храмах и приделах дьяконская дверь с одной стороны). В отличие от царских врат дьяконские двери служат для входа в алтарь церковнослужителей и духовенства в богослужебное и небогослужебное время. Название происходит от традиции изображать на дьяконских дверях первомученика дьякона Стефана (I в.) и римского архидьякона Лаврентия (III в.).
118
Монах — один, монастырь — жилище монахов, игумен — ведущий, икона — изображение, лампада — светильник, потир — чаша. Перевод согласно греческому языку.
«Эх, мне бы сюда старца Феодорита, — вздыхал он с тоской. — Вот уж ученый муж. По-гречески все равно что по-русски говорит, да и прочие языки при нужде осваивает так быстро, что диву даешься. Глядишь, растолковал бы нашему государю. Да и я тоже хорош, — бранил он себя нещадно и даже удивлялся: — Вот сколько раз читали в монастыре, где проживал, паримию [119] . И в Великий пост, и на вечернях в дни некоторых праздников, и на великом водоосвящении. Иной раз помногу, чуть ли не до семи-осьми, а на утрени Великой субботы и до полутора десятков, а я ни разу так и не удосужился спросить — отчего такое чудное название. Или вот тоже параклис [120] . Наизусть помню, а почему тот именуется именно так — не ведаю». После такого сурового осуждения он тут же накладывал очередную епитимию, но на этот раз на самого себя, и честно замаливал грех равнодушия.
119
Паримия (от греч. — притча) — чтение из Ветхого или Нового Завета (преимущественно из Ветхого) около 1015 стихов. Содержат пророчества о празднуемом событии.
120
Параклис (от греч. — утешение) — молебный канон, посвященный Богородице, который поется и читается верующими в случае душевной скорби.
Богослужебные книги и те куски из них, что давал старец, Третьяк тоже беспрекословно выучивал наизусть, свободно ориентировался и в ирмологии, и в октоихе, знал псалтирь и служебник, требник и типикон, триодь и часослов, не говоря уж об Апостоле и Евангелиях.
Правда, Карпова будущий великий князь все равно слушал внимательнее. Рядом с окольничим он мог часами сидеть неподвижно, словно завороженный, внимая его увлекательным рассказам. Не то чтобы пошевелиться, он и дышать, казалось, забывал, пока тот повествовал свои дивные истории. То есть выходило, что сказания Федора Ивановича ему все равно поинтереснее.
Однако по здравом размышлении отец Артемий рассудил, что уж лучше пусть не будет огонька, но зато не будет и вопросов. Сам Артемий тоже далеко не во всем соглашался с нынешними отцами церкви, потому и ушел из псковского монастыря. Не по душе ему были церковные порядки, алчность, сребролюбие и прочее, что творилось в обителях тех времен. Ему зачастую претили и поучения отцов церкви, да и в святых книгах он не со всем соглашался, но считал, что поначалу его ученик должен обучиться общепринятому, а уж потом мыслить далее.
Но особенно хорошо у них получалось, когда они учили совместно. До поры до времени помалкивавший Федор Иванович, внимательно прислушивающийся к поучениям старца, неожиданно встревал в разговор и лихо дополнял библейское высказывание, процитированное отцом Артемием, какой-нибудь мудрой поговоркой.
Старец пристально смотрел на Карпова, после чего выдавал еще одно изречение из святых книг. Федор Иванович снова и почти мгновенно парировал другой подходящей присказкой. И так это славно у них получалось, что Третьяку оставалось только восторгаться обоими. Причем зачастую это перебрасывание превращалось в своего рода состязание, когда старец принимался цитировать поучения одно за другим, да все на разные темы.
— Против вина не показывай себя храбрым, ибо многих погубило вино, — начинал старец.
— Кто винцо любит, тот сам себя погубит, — тут же подхватывал Федор Иванович.
— От лежащей на лоне твоем стереги двери уст твоих, — с лукавой улыбкой продолжал старец.
— Лучше в утлой ладье по морю ездить, чем жене тайну поверить, — находил нужное Карпов.
— Не будь духом твоим поспешен на гнев, потому что гнев гнездится в сердце глупых, — переходил на другую тему отец Артемий.
— От гнева до глупости один шаг, — победно усмехался бывший думный дьяк.
— Наушник и двоязычный да будут прокляты, ибо они погубили многих, живших в тишине, — замечал старец.
— Бойся клеветника, яко злого еретика, — вторил ему Федор Иванович.
— Не на всякое слово, кое говорят, обращай внимание, — говорил отец Артемий.
— На всякий роток не накинешь платок, — подтверждал Карпов и добавлял: — Собака лает — ветер носит.
— Бывает другом участник в трапезе, и не останется с тобою в день скорби твоей, — поучал монах.
— На обеде все соседи, а пришла беда, они прочь как вода, — кивал головой бывший думный дьяк.
— На разумного сильнее действует выговор, нежели на глупого сто ударов, — изрекал отец Артемий и победоносно глядел на Федора Ивановича — что он скажет на это. Но замешательство того длилось всего пару мгновений.
— Глупый плети боится, а умному слова достаточно, — изыскивал он в своей обширной памяти очередную мудрость.
— Лучше встретить человеку медведицу, лишенную детей, нежели глупца с его глупостью, — говорил старец.
— От черта крестом, от медведя пестом, а от дурака ничем, — кивал Карпов.
— Все мне позволительно, но не все полезно, — напоминал Третьяку старец.
— Помни, отрок, что все можно, да не все нужно, — добавлял Карпов.
— Глупый не любит знания, а только бы выказать свой ум, — вздыхал монах, отчаявшись одолеть дьяка.
— Умный любит учиться, а дурак учить, — признавал Федор Иванович, после чего иногда предлагал: — Ну, а теперь, отче, давай инако. Допреж я слово поведаю, а уж опосля ты за мной. — И не дожидаясь согласия, приступал: — Бедного обижать — себе гибели искать.
— Не будь грабителем бедного, потому что он беден, и не притесняй несчастного у ворот, потому что господь вступится в дело их и исхитит душу у грабителей их, — отвечал отец Артемий.
— Кто к богу, к тому и бог, — утверждал Федор Иванович.