Царство небесное
Шрифт:
За все те неполные шесть лет, что он прожил на земле, у мальчика-короля никогда не было близкого человека. Мать всегда жила вдали от него — у нее была собственная судьба. Ни отчим, ни сестры не появлялись в его жизни, и даже регент Раймон не столько любил короля, сколько пекся о своем регентстве.
Вне себя от ужаса и досады Раймон сказал Сибилле — прямо над гробом ее первенца:
— Это вы отравили его, чтобы освободить трон для вашего любовника!
Триполитанский граф был настолько поглощен своей бедой, что не сразу увидел женщину, которой только что бросил обвинение.
В первые годы замужества Сибилла немного подурнела. Такое часто случается с женщинами, когда они только-только начинают осваиваться со своей осуществленной любовью. Счастье неизбежно оказывается куда более тесным пространством, нежели им мечталось, и должно пройти несколько лет, прежде чем они поймут всю важность ограничений для рая.
Для Сибиллы это понимание наступило разом, вместе со смертью первенца — ребенка, которого она никогда не знала, никогда по-настоящему не любила, которого помнила только ее утроба, но не сердце, сколько бы сожалений ни мучило ее.
Раймон увидел ее лицо, мгновенно похудевшее, обретшее твердость очертаний — прежде таких нежных и расплывчатых, — с провалами темных глаз, с большим ртом, одинаково хорошо умеющим и целовать, и пить вино, и произносить проклятия.
Но с ним она даже не заговорила. Просто посмотрела. И даже не посмотрела — явила себя, показала: вот какова я теперь — попытайся же что-нибудь сделать со мною, граф Раймон!
И Раймон, белея и до боли в челюстях стискивая зубы, вышел из Храма. Теперь ему следовало бежать из Иерусалима. Если бы Сибилла сказала хоть слово, если бы попыталась возражать, гневаться, плакать и звать на помощь, тогда для Раймона еще оставалась бы надежда. Но она просто посмотрела на него, ослепительная, непобедимая в своей красоте.
Граф Раймон спешно отправился в Наблус — к своему лучшему другу, тестю коннетабля — Бальяну д'Ибелину.
А Сибилла поцеловала жесткую руку умершего сына и оставила его. Ей следовало заняться одной из ловушек, которая до сих пор напоминала о Прокаженном короле, как будто он все еще присутствовал в Королевстве.
Этой ловушкой были ключи от короны.
Люди, страшась его болезни, отворачивали лица, когда он входил, и никто не касался его; но у замков и ключей не было выбора, так что король брал их в руки, когда находил нужным, и раздавал тем, кого считал достойными.
Первый замок мог открыть только патриарх Иерусалимский, а им в те годы был Ираклий, при одном только воспоминании о котором начинает ломить зубы, точно от кислых плодов и дешевого вина: этот прелат душой был воин и не из храбрых и не из добродетельных, но человек трусоватый, любящий женщин и хорошую еду, а также покровитель любви — если только такое покровительство не заставляло его совершать чрезмерные подвиги. Словом, среди святых и юродивых, среди храбрецов и героев он был самым обычным и оттого выглядел довольно жалким.
Таков
Второй ключ находился у великого магистра госпитальеров, которым был Роже де Мулен, а он всегда оставался человеком здравомыслящим и очень осторожным и недолюбливал все то, что не было надежно освящено долгими годами употребления и не доказало вполне свою надежность.
А третий ключ Болдуин Прокаженный отдал великому магистру ордена тамплиеров.
Здесь-то ловушка и проржавела, так что капкан поневоле раздвинул зубастые челюсти: ибо тот спокойный и преданный королю человек, которого тамплиеры избрали на должность великого магистра после смерти брата Одона, успел умереть, и его заменил Жерар де Ридфор.
Этот голландец, жесткий, точно высохший кусок скверного сыра, выскакивает из пустоты, из ниоткуда перед самой гибелью Королевства, и неожиданно оказывается на ярком свету. Так перед финалом представления паяцев вдруг вываливается из-за ширмы какой-нибудь предельно усатый стражник и утаскивает под арест всех распоясавшихся кукол, что отплясывают неистовые танцы вокруг бедняжки Принцессы, такой растерянной и бедной.
Ридфор, как и патриарх, был грешником и оттого искал себе пристанища возле Сибиллы. Как все по-настоящему счастливые люди, Ги и Сибилла были милосердны и не требовали от людей великих добродетелей.
Ридфор явился к королевской чете вечером, после погребения мальчика Болдуина Пятого.
Прежде у Ги не было случая познакомиться с великим магистром, поэтому он с интересом стал рассматривать этого человека.
Рослый и грубоватый, как все северяне, тот вошел быстро и уверенно, и Ги подумал, что он, должно быть, всякую пядь земли, что попадала ему под сапог, полагал отныне своей. Ридфор остановился в пяти шагах от мужа Сибиллы и преклонил колено, а после опустил голову, но только на мгновение.
— Встаньте, мессир, — сказал Ги, и Ридфор тотчас вскочил на ноги, как будто никогда и не склонялся в поклоне.
Сибилла вышла к мужчинам и села рядом с мужем, а третьим, тенью, выскользнул и коннетабль Эмерик.
Ги повернулся к старшему брату и проговорил:
— Познакомьте нас с великим магистром, коннетабль.
Эмерик встал и обошел вокруг сидящего Ридфора, как будто тот был выставлен напоказ.
— Вот перед вами, брат, мессир де Ридфор, родом из Голландии.
Ридфор молчал.
— Вот перед вами человек, который сразу же полюбился графу Раймону Триполитанскому… Потому что, обладая ясным умом, мессир де Ридфор сразу же нашел самого сильного из всех королевских вассалов и прилепился к нему.
Ридфор чуть пошевелился на стуле и двинул глазами в сторону Ги, но младший из братьев Лузиньянов посмотрел на него в ответ так спокойно и даже доверчиво, что Ридфор моргнул от удивления.
— Граф Раймон, как и многие наши могущественные сеньоры, распоряжается приданым сирот своих вассалов, и вот граф обещал нашему голландцу руку одной из своих подопечных. Скажите, мессир де Ридфор, вы полюбили ее?