Цеховик. Книга 2 Движение к цели
Шрифт:
– Я тоже, – мотаю я головой. – Стоим, разговариваем, какая драка.
– А этот? – кивает второй на Рыжего. – Переутомился?
– Да вон, на ступеньках поскользнулся, – говорит Каха. – Палец сломал да нос, наверное. Сейчас придёт в себя, в травму его поведём.
– Поскользнулся? – хмыкает первый.
– А давайте-ка мы документики ваши посмотрим, – предлагает второй.
– Я не ношу с собой, – пожимает плечами Каха.
– Я тоже, – говорю я.
Один из них стоит напротив меня, а второй – напротив Кахи. Тот, что
– Ручки подними, сынок, – усмехается он.
– Не имеете права, – заявляет Каха.
– Да ты чё? – лыбится тот, что стоит напротив него. – А ты откуда знаешь, что я имею, а чего нет? Поднимай ручонки, давай. Ты же тоже поди не имеешь права дружка своего пи*ить, а я ж ничего тебе не говорю, правда? Вот и ты помолчи.
– Я же объясняю, он сам… – начинает Каха, но получив лёгкий тычок в солнечное сплетение, осекается.
Перед ним старший сержант, а передо мной – младший лейтенант. Лейтёха начинает обхлопывать меня и проверять карманы.
– А тут у нас что? – говорит он и лицо его озаряется улыбкой.
Вот прямо видно, человек удовольствие от своей работы получает. А вот я настоящий лошарик. Потому что, то что он находит в моём кармане не что иное, как нож, выуженный мной из кармана Бони. Хороший такой, выкидной, сделанный с душой, с чёрными пластиковыми накладками и крепким, и достаточно длинным лезвием. Холодное оружие. Ношение.
– Ну что, покатаемся? – спрашивает милиционер с улыбкой.
– Да берите себе, товарищ лейтенант, – пожимаю я плечами. – Я всё равно вам его нёс.
– Мне? – делано улыбается он.
– Ну, не вам конкретно, мы же не знакомы. Вам, в смысле в органы. Внутренние.
– Конечно, внутренние, – соглашается он. – Не во внешние же. Внешние у нас только сношения бывают, а органы исключительно внутренние.
Сержант вытаскивает из кармана Кахи кастет. Тот самый, дюралевый, или какой он там у него.
– Товарищ лейтенант, так у нас здесь прям-таки банда. Гляньте.
– Ну-ка, Пронченко, проверь ещё потерпевшего. Может, и у него чего найдётся. Маузер какой-нибудь.
Рыжий постанывает и пытается подняться на ноги.
– Товарищ лейтенант, – говорю я. – Потерпевшего к врачу надо. Он упал неудачно. Сотрясение, наверное. И палец в сторону торчит. Сломал, похоже. Вы уж проявите сострадание. Сам-то он не дойдёт, довезите до травмы.
– Чёт я не пойму, малой, – хмурится сержант. – Тебе, может быть, показалось, что мы в такси работаем? Но нет, ты ошибся, не таксисты мы.
Он наклоняется к Рыжему и тихонько мурлычет под нос:
– Не кочегары мы не плотники-та, но сожалений горьких нет, как нет… Да стой ты, куда ползёшь, дура…
Он с грехом пополам поднимает Рыжего на ноги и обыскивает. Я бываю очень злым и жестоким. Есть такое дело, но отхожу быстро. И это нифига не плюс. Нет, в карму, как говорится, может и плюс, а вот к воинственным моим качествам никак нет. Вот смотрю я на бедного изуродованного мной Рыжего и жалеть начинаю. Зачем я так жёстко? Ну, погорячился человек, с кем не бывает? Неизвестно ещё, как бы я сам реагировал, если бы моей тачкой кто-нибудь ворота открыл. Гнев – это грех. Надо себя в руки брать. Нехорошо так.
У Рыжего ничего запрещённого не находится, поэтому его оставляют на улице.
– Дяденька милиционер, – говорю я сквозь решётку, когда мы отъезжаем. – Я несовершеннолетний. Меня нельзя просто в обезъянник.
– Покажи документ, – отвечает лейтенант. – Выглядишь ты, как лось двадцатилетний. Нет документа? Ну и всё тогда. Да ты не бойся, Капустин, разберёмся и отпустим.
Они хохочут.
– Мне маме позвонить нужно, – продолжаю я гнуть свою линию.
– Позвонишь, не ной. Лет через дцать, когда по УДО выйдешь.
– Вот вы человека бросили на снегу, а его к врачу надо. Сдохнет на морозе, замучаетесь рапорты писать. Мы ведь сообщим, что это ваших рук дело.
– Блин, заманал ты, несовершеннолетний, – говорит лейтёха. – Доставим его в травму. Хер с тобой, Пронченко, давай кружок сделаем.
Начавшего постепенно приходить в себя Рыжего сажают к нам и выбрасывают около травмы, а нас везут в отделение, по пути составляя протокол и спрашивая наши имена. Каха представляется Сидоровым Иваном Петровичем, ну а я – своим собственным именем. В отделении нас сдают на руки дежурному,
– Товарищ лейтенант, дайте позвонить, – обращаюсь я к дежурному. – Родители жалобу напишут. Хлебать замучаетесь. Я несовершеннолетний.
– Слышь, малолетка, не пи*ди, – обрывает меня Пронченко, прежде чем уйти. – А то ненароком без почек останешься.
Почки лучше, конечно, поберечь. Нас отводят в КПЗ, где сидит бомж и ещё какой-то мутный тип азиатской внешности. Надеюсь, одноногого сюда не привезут.
– Мля, Бро, ну чё ты наделал! – качает головой Каха. – Сейчас задолбаемся выкручиваться, в натуре.
– Это я что наделал? Каха, я будто не с тобой разговаривал полчаса назад. Ты Рыжему своему предъявы выставляй. Каждое действие рождает противодействие. Он с твоим одноногим кашу заварил. Стопудово он знал, что тот олень затеял. Пусть скажет спасибо, что я ему вообще кишки не выпустил.
– Сука, – выругивается Каха и сплёвывает на пол.
– А может… – хмурюсь я. – А может, ты тоже знал, что он там запланировал? А? Знал?
Естественно, он знал, тут даже и думать не о чем. Заказчик и не знал? Может, не во всех деталях, но общая идея ему, конечно, была известна. Избить и, вероятно, оттрахать или просто унизить, но обязательно избить. С Рыжим всё обсудили, сто процентов. Ладно. Это мы пока оставим, подождём, когда он очухается. И поглядим, что будет делать Каха. Пока что его деревянные солдаты один за другим выходят из строя. Одноногий, конечно, закусит удила, но ему ещё долго здоровье восстанавливать.