Целуются зори

Белов Василий Иванович

— Уж больно я люблю вкусненькое, — говорила Акимовна, наливая Настасье еще, но та отказалась.

Кукушка на часах прокуковала одиннадцать раз. Настасья спросила:

— Да постоялица-то у тебя, Акимовна, чья, не здешняя?

— Здешняя, матушка, здешняя. Вот опять дома до полуночи нет. — И Акимовна пошептала что-то на ухо Настасье.

— Ой, ой, милая, ой! — Настасья, сочувствуя, покачала головой.

Они пошептались еще, позевали и не торопясь начали укладываться спать. Часы мирно тикали на оклеенной обоями стене около старинной изразцовой печи. Я уверен,

что если б Настасья знала, что я напишу об этом «в книгу», она ни за что бы не рассказала мне, как ночевала у Акимовны. И я, может быть, ничего бы не узнал о той постоялице. Но Настасья тогда еще не знала, что я записался в писатели, не знали об этом и три мушкетера, как называл Лешка себя и двух остальных.

Утренняя заря уже народилась где-то за спящими домами, когда вечерняя еле успела угаснуть. Это была первая мушкетерская ночь.

Егорович и Николай Иванович устроились ночевать за какими-то воротами, у поленницы. Они лежали, подложив под себя фанеру и дощечки. С тротуара их было совсем не видно.

Большая группа выпускников десятого класса прошла по тротуару с песней и с гитарами. Егорович не мог заснуть, а когда задремал, то вздрогнул. Рядом, за поленницей, раздался кошачий крик. Два кота стремительно вылетели во двор. Егорович плюнул и лег снова.

— Добро, ладно, хорошо, — сказал он. — Олешку-то… Нам бы Олешку-то выручить. Зять Станислав… Николай Иванович, как думаешь? Ежели нам к защитнику… Чтобы Олешку-то отпустили.

Но Николай Иванович ничего не ответил — он лежал на собственном кулаке и, видимо, спал.

Лешка же очнулся под утро в вытрезвителе, он лежал под простыней совершенно голый. Рядом, сидя на полу, спал Стас.

— Что, проспался, голубчик? А ну живо поднимайтесь! — Тетка в халате бросила Лешке стянутую ремнем одежду.

— Давай, давай! — кричала тетка. — Хватит, нагостились. Ну? Поднимайся, кому говорю!

Стас поморщился и продолжал спать.

Тетка вышла, звеня ключами. Лешка выпростал из-под простыни голую ногу и замер: на ляжке крупно, химическими чернилами было написано «41-й». Лешка послюнявил, потер — не отставало. Оделся.

— А тебе что, особый подъем сыграть? — Тетка дернула Стаса за ухо. — А ну поднимайся!

— Ладно, ты! — Стас зевнул. — Не ори, у меня слабые нервы. Пардон, мамочка, сейчас встаю. Гроши остались?

— Вот возьмите свои гроши. — Тетка в халате выложила на стол деньги, папиросы и ключи Стаса, — Да не твои, не твои, отдай деньги парню! — Да?

— Да. За ночлег сейчас будете платить?

Стас почесал подбородок, сделал страдальческую гримасу:

— Как, друг, подарим им два червонца? Гостиница «Люкс».

Он вытащил из Лешкиной руки двадцать рублей и бросил на стол, ему выписали квитанции.

— Иди, да больше не попадайся, — сказала тетка Лешке. — Да держись подальше от этого друга.

— Пошли, друг. Адью, мамочка!

На улице они отошли с квартал и остановились около тех самых ворот, за которыми ночевали Лешкины земляки.

— Не вешай нос, друг. Пойдем, да?

— Куда?

— На пристань, промочим горло. Скоро «Чернышевский» придет, там пиво всегда. Тебя как зовут?

— Лешка.

— Да? Лешка, да? Хорошо, Лешка, так? — И Стас надел на Лешку свой берет, поскольку шляпы не было. Лешка пошел следом.

Николай Иванович и Егорович, оба вместе, не просыпаясь, перевернулись на другой бок. Они спали ничком: под утро стало холодно. Громкие возгласы Стаса врывались в зыбкий отрадный сон Николая Ивановича. Он слышал во сне звуки ночной деревни. Стояли у речки тихие бани, березы, и дергач крякал за омутом. Красный ребячий костер горел за легким речным туманом. Желтели в лугах купальницы. Зеленели тихие палисады с выстиранным бельем на изгородях. Стояли спокойные, до последнего сучка знакомые срубы домов.

А там, дальше, за родным окоемом, целовались румяные зори. Кричал и кричал в лугах дергач, драл нога о ногу.

Но это был не дергач. Это шаркала об асфальт метла дворничихи. Пыль и окурки летели в сторону под ворота, и Николай Иванович громко чихнул. Дворничиха насторожилась, но тут же подумала, что ей послышалось, и продолжала работу. Егорович чихнул еще громче. Дворничиха начала подкрадываться к воротам, держа на изготовку черенок метлы. Увидев людей, она вытащила свисток и отчаянно начала дуть. Но свисток, видимо, засорился — чуть присвистнув, он заткнулся и только шипел. Егорович вскочил вслед за бригадиром, дворничиха отпрянула от ворот:

— Не подходи! Не подходи!

— Доброго здоровьица! — Егорович смущенно одернул рубаху. Отряхнулся, надел на голову фуражку. Николай Иванович также надел кепку.

— Не подходи! Вы тут чего делаете? — Дворничиха тщетно пыталась прочистить свисток.

— Да мы…

— Вижу, что вы, а почему за воротами?

— Ну, к примеру, это. Зять Станислав, значит… — Егорович замялся, но его осенило: —Уборная-то где? Уборную ищем.

— Так бы сразу и говорили, — успокоилась дворничиха. — Вон туда идите. После высокого дома налево, после — направо. Тут пожарная будет, так вы все прямо да прямо.

— «Все прямо да прямо», — передразнил Егорович. — Ишь, тоже на должности. Ну, Николай Иванович, теперь-то куда?

Выпускники десятого класса шли веселым гуртом обратно, посреди улицы. Они пели под гитару о том, как кто-то все едет за туманом и за таежным запахом.

— Дедушка, ловите! — крикнула бойкая девчушка в белом платье. Она бросила в Егоровича букетом увядших х утру цветов. Егорович машинально поднял букет. И вдруг букеты полетели, посыпались на путешественников. Молодежь, смеясь и бренча гитарой, исчезла, а мужики стояли в ворохе роскошных когда-то цветов.

— Ишь ты! — ворчал Егорович. — Какая нам почесть-то вышла!

— Пойдем, а то убирать заставят, — сказал Николай Иванович.

Так кончилась для них вторая ночь путешествия.

Настасья, попив у Акимовны чаю, не спеша собиралась идти к заутрене. В то же время Лешка и Стас опять были на взводе. Начав с пива, они добрались до красного, которым с утра торговали на пристани. Стас бил Лешку по плечам:

— Мы сейчас ко мне поедем, так? Жены дома нет, так?

— Мне бы это… мужиков поискать…