Цена нелюбви

Шрайвер Лайонел

— Да ладно. Ты его покормила?

Глухой к моим просьбам, ты положил его себе на плечо и тыкал пальцем в его усталое лицо. Кевин выглядел обманчиво довольным, наверное, погрузился в сон забвения.

— Да, Франклин. — сказала я с излишним спокойствием. — После того как маленький Кевин четыре или пять часовразрушал дом, я подумала об этом... А почему ты греешь на плите?

— Микроволновка убивает питательные вещества.

За ленчем в «Макдоналдсе» ты читал книжки об уходе за детьми.

— Не так просто понять, чего он хочет. Большую

часть времени он понятия не имеет, чего хочет. — Я прикусила язык. Ты поднял глаза к потолку, мол, о-господи-только-не-это. — Ты думаешь, что я преувеличиваю.

— Я этого не говорил.

Ты думаешь, что он «недоволен», что он иногда «нервничает», потому что голоден...

— Послушай, Ева, я уверен, что он немного брюзглив...

— Вот видишь? Немного брюзглив.— Я потащилась в кухню прямо в одеяле. — Ты мне не веришь! — Меня прошиб холодный пот, и, наверное, я покраснела или побледнела. От ходьбы у меня разгорелись подошвы, а по левой руке побежали мурашки.

— Я верю, что тебе действительно тяжело. А чего ты ожидала? Прогулку по парку?

— Не беззаботную прогулку, но это похоже на нападениев парке!

— Послушай, он и мой сын. Я тоже вижу его каждый день. Иногда он немного плачет. Ну и что? Я бы тревожился, если бы он не плакал.

Моим показаниям явно не верили. Придется предъявить свидетеля.

— Ты знаешь, что Джон снизу грозится съехать?

— Джон — педераст, а они не любят детей. Вся страна против детей, я только сейчас начал это замечать. — Подобная ожесточенность была тебе не свойственна. Ты впервые заговорил о настоящей стране, а не ура-патриотической Валгалле, существующей в твоей голове. — Видишь? — Кевин завозился на твоем плече и, не открывая глаз, мирно присосался к бутылочке. — Прости, но большую часть времени он кажется мне вполне добродушным.

— В данный момент он не добродушен, он измучен!Как и я. Я устала и, кажется, нездорова. У меня кружится голова. Меня знобит. Наверное, поднимается температура.

— Ну, очень жаль, — равнодушно сказал ты. — Отдохни. Я приготовлю ужин.

Я вытаращила глаза. Такая холодность была совсем на тебя не похожа! Предполагалось, что я преуменьшаю свои недомогания, а ты надо мной трясешься. Заставляя тебя пройти все этапы твоей прежней заботливости, я забрала бутылочку и приложила твою ладонь к своему лбу.

— Теплый, — сказал ты, сразу же отдергивая руку.

Я уже не могла терпеть. Моя кожа болела повсюду, где ее касалось одеяло. Я добрела до дивана. Голова кружилась от неожиданного открытия: не отцовство разочаровало тебя, а я. Ты думал, что женился на солдате, а твоя жена оказалась нытиком, тем, кого она сама же осуждала: сварливым, недовольным американским толстяком, для которого причиной невыносимого стресса может стать любая мелочь — например, «Федэкс» три раза подряд не доставил заказ, и пришлось тащиться в их офис. Ты смутно винил меня даже за то, что Кевин отказывался от моей груди. Я лишила тебя растиражированной сцены материнства: роскошным воскресным утром ты нежишься в постели,

лакомишься тостом с маслом, сын сосет, жена сияет, ее груди красуются на подушке — и в конце концов ты бросаешься за фотоаппаратом.

Мне казалось, что прежде я блестяще маскировала свои истинные чувства и ничем себя не выдавала; столь многое в браке зависит от самообладания. Я воздерживалась от разговоров о самоочевидном диагнозе послеродовой депрессии,но прекрасно понимала, что происходит. Я принесла домой кипу бумаг, требующих редактирования, но преодолела лишь несколько страниц. Я плохо ела и плохо спала, и принимала душ, дай бог, раз в три дня. Я ни с кем не общалась и редко выходила из дома, ибо из-за истерик Кевина мы были неподходящей компанией. Я воспринимала его неутолимую ярость с тупым непониманием: и я должна любить вот это?

— Если ты не справляешься, у нас достаточно денег. — Ты возвышался над диваном, держа на руках сына как олицетворение патриархальной преданности семье на советских плакатах. — Мы можем нанять няню.

— О, совсем забыла тебе сказать, — пробормотала я. — Я провела телефонную конференцию с офисом. Мы исследуем спрос на издание НОК по Африке. Думаю, это перспективно.

Ты наклонился и жарко заговорил прямо мне на ухо:

— Я не имел в виду, что кто-то другой будет воспитывать нашего сына, пока ты будешь охотиться за питонами в Бельгийском Конго.

— В Заире.

— Ева, мы оба должны воспитывать сына.

— Тогда почему ты всегда на его стороне?

— Ему всего семь недель! Он слишком мал для своей стороны!

Я кое-как встала. Ты мог бы назвать меня слезливой, но мои глаза увлажнились сами собой. Я потащилась в ванную комнату не столько за самим термометром, сколько для того, чтобы подчеркнуть: ты не потрудился принести его мне. Когда я вернулась с термометром во рту, мне показалось или ты действительно закатил глаза?

Я изучила ртутный столбик под лампой.

— Посмотри. У меня все расплывается.

Ты рассеянно поднес термометр к свету.

— Ева, ты все подстроила. Ты держала его на лампочке или что-то в этом роде. — Ты стряхнул термометр, сунул кончик мне в рот и отправился менять Кевину памперс.

Я прошаркала к пеленальному столику и предъявила улику. Ты проверил показания и мрачно уставился на меня.

— Ева, это не смешно.

— О чем ты? — На этот раз я не смогла сдержать слезы.

— Нагревание термометра — дурацкая шутка.

—Яне нагреваю термометр. Я просто сунула кончик под язык...

— Вздор, Ева, здесь 40 градусов.

— Ох.

Ты посмотрел на меня. Ты посмотрел на Кевина, впервые разрываясь между обязательствами передо мной и сыном, затем поспешно схватил его со столика и с такой непривычной небрежностью положил в кроватку, что он забыл о своем строгом расписании спектаклей и разразился дневным я-ненавижу-весь- мир визгом.

— Прости! — Ты оторвал меня от пола и отнес на диван. — Ты действительно больна. Мы позвоним Райнстайн, отвезем тебя в больницу...