Цена отсечения
Шрифт:
Как-то Жанна не выдержала, и, почти презирая себя, решилась подглядеть. Мягко, по-кошачьи, подкралась к Тёминой двери, встала на колено у замочной скважины, прищурилась. И пришла в окончательный ужас. Бедный ее сыночка сидел за столом и упорно счесывал белую перхоть на полированную черную поверхность. Ковырял под волосами, стряхивал ошметки кожи, снова ковырял.
Наковырявшись, смел перхоть на пол, засветил экран и стал остервенело строить новую цивилизацию. На подвижной зыбкой карте возникали города и страны, перемещались континенты, из темных шахт взлетали искрящие ракеты, полчища врагов пересекали родные границы, и при поднятии российского флага звучал иноземный гимн. Потом Тёма усыпил свою цивилизацию, нырнул в Инет и что-то быстро-быстро, мелко-мелко стал писать убегающим шрифтом.
Хорошо
Степа спокойно выслушал ее лепет, снисходительно потрепал по щеке: Рябоконь, тут же локальная сеть, в чем проблема? Как только Тёмочкин снова заперся в комнате, они пошли к Степану в кабинет. Муж несколько минут поколдовал, ненадолго затих, что-то такое сам почитал и предъявил ей:
– Любуйся.
Никакого порно на экране не было. Окно компьютера усеяно обрывистыми текстами, узкими, как ленты телеграммы. Над каждым – вычурная мордочка и непонятное синее имя. Kozmatyj был похож на дикого гота, Patriot – на тевтона в рогатой каске, рыжая brunhilda поражала размером груди и надежностью широко расставленных ног, Kantonist подозрительно напоминал их Тёму, только волчьи уши подрисованы и глаза прикрыты черными очками.
Kozmatyj пугал, что Жыды и Чюрки скоро на голову сядут, назовут всех Фошыстами. Полный писэээц. Brunhilda крутила хвостом, намекала: у Жыдов и Чюрок такой обрез спицально зделан, штоб вы ни магли так долга, как они. Сабщити свои пылефоны, плиз. Patriot разоблачал Brunhildu, называл ее пилятью.
Письмо Kantonista написано было по-русски, но латинским шрифтом; читать невероятно трудно; прокручивая мышку, Жанна медленно распутывала мысли, и все боялась сбиться, не понять.
Kantonist писал про то, что напрасно тратятся силы; обличать Жыдов и Чюрок – пустое дело: они – грибок; а что с грибка возьмешь? У него такая работа – размножаться. Пока не вытравят. А дальше ее мальчик в черных очках и с нарисованными волчьими ушами уходил в такие дебри!.. Он с папиной крейсерской скоростью перескакивал через столетия, умножал годы на километры; по Тёмочкину выходило, что Русская земля возникла в тот год, когда Москва присоединила Ярославль. Высшая точка развития – Тёмочкин год рождения, 1991-й; Русский Солдат стоял тогда на Кушке, на Одере, в Кенигсберге, на острове Русском. Русский солдат на острове Русском! 539 лет почти непрерывного роста, сто девяносто шесть тысяч семьсот тридцать пять дней, плюс високосные, 25 на столетие, примерно 1 135. Минус переносы дат; около двухсот тысяч. Короче, все плюсуем, делим, умножаем; ежедневный рост на 400 квадратных метров. Ежедневный! А потом взяла и ссохлась Русская плоть.
Что же, спрашивается, делать? Ушастенький кантонист захлебывался от вдохновения, слова стрекотали, уносились вдаль; нужно разрастаться в Сети, откладывать в ней личинки, мы обязаны унести с собой русский язык в эту новую землю без почвы. И создать Россию без России. Поверх всего мира. На меньшее он не соглашался.
К посланию Кантониста Тёмочкина были подвешены свежие комментарии.
Kozmatyj: многа букафф скока тибе старечог?
Brunhilda: ыыыыы! кто такая спора? Знаю тока сперохету. OO?
Patriot: ето не засланой Жыд? Больно Их хвалед. Имхо!
…Час от часу не легче; уж лучше б порнографией увлекся. По крайней мере, проще и понятней, без психоза и надрыва, излечимо. Степа попытался успокоить:
– Рябоконь, ты не дергайся так. Ну да, ну бредовые мысли; подумаешь тоже, он же подросток, жизнь большая, поправит. Перегорит. Ты лучше посмотри, что ему в ответ написали.
– Спасибо, видела.
– Ты дальше посмотри.
Скрипнуло мышиное колесико, на экран заползло письмо, опять латиницей по-русски. На картинке – синие девические глазки, и больше ничего. Имя – Iohanna. Послушай, Кантонист, не слушай никого, только слушай – Меня!!! что они могут понять? Девочка пишет из Лондона; родители слупили денег и отправили куда побезопаснее. Все вокруг нее чужие; и русские хуже всех: для них Россия – рашка, и кроме бабок от нее ничего не ждут. Как помещики от деревень – во времена Толстого. Но может быть, мы с тобой – не чужие? Подумай. И подпись: Я.
– Что ж, умилительно. Международная любовь.
– Или виртуальная маска. А под ней недобритый хакер.
После ужина Жанна решила все-таки поговорить с Тёмой. Долго и уклончиво бормотала про дружбу народов, про то, как в новом поколении распространяются националистические умонастроения, и это очень опасно…
– Что, засекли? залезли в блог? Молодцы, следаки! Ты не бойся, мамочка, этих урродов я расфрендил и навсегда забанил. Других найду, чтобы хоть полторы извилины было. А в общем, отследили и отследили, теперь по крайней мере знаете, что я по жизни думаю.
Тёма выпятил нижнюю губу, засопел. Жанна начала говорить; как ей казалось – убедительно. Про то, что Тёмочкин – сам инородец, папин папа армянин, а мамина мама на четверть еврейка; живет он в кантоне Веве, и доучиваться будет в Лозанне, и работать останется там же, и женится на какой-нибудь француженке, а может быть, и на берберке, и Жанна станет бабушкой маленьких полунегритят. Куда тебя понесло, Тёма?
– Я русский, мама. Русский, сибирский, фамилия – Рябоконь. Я давно и навсегда определился. А где я буду жить, неважно. Я же не просил меня отправлять за границу.
– Так папа решил.
– Решил и решил. Закрыли тему. И больше не будем об этом.
Окончательно набычился, голову опустил, правую ногу выставил вперед. Со страшной, давящей силой рода в нем проступил отец; один в один, не отличишь, только на тридцать четыре года моложе.
Они зашли в салон какого-то бронницкаго ювелира. Олег Олегович сощурился, склонился над витриной, как старый часовщик над механизмом, стал нудно и неспешно выбирать: а это покажите, а вот это, а вот то. Продавщица не умела скрыть раздражения; скоро смену сдавать, а тут дедок с лохматым кренделем. Ничего не купят или возьмут стандартную брильяшку на двоих, а ты опять наводи порядок, и премии никакой. Шестнадцатый размер им подавай; небось, педофилы.
– Простите, господа. Через пять минут мы закрываем. Брать будем что, или как?
– Пожалуй, вот это.
– Тысячу сто по курсу.
И подумала про себя: мелочатся.
На возвратном пути, скользя по размокшему, распавшемуся снегу и пористому черному льду в белых окатышах реагента, Арсакьев говорил без умолку. О том, что давно бы уехал, надоел ему этот маразм, да поздно уже, целая жизнь прожита. Не хочется пафоса, но что-то ж надо делать: страну, извините за выражение, спасать. И как вовремя расстался с бизнесом: слава Богу, которого нет… А Мелькисаров молчал и дивился: и не тошно ему, и не скучно. За семьдесят, а живчик. Все вперед, вперед, не порывая с прошлым… Интересно, а разорвать паутину никогда ему не хотелось? Обрушить прежнее и посмотреть, что из этого выйдет? Послать, например, жене эсэмэс, ну вроде бы по ошибке: «Моя о чем-то догадалась. Сегодня, прости, не смогу. Давай завтра, ладно? Целую во все места». И еще рисуночек присоединить: голые пятки на голых пятках. А вдогонку позвонить: дорогая, я только что эсэмэску по ошибке отправил, ты ее, пожалуйста, сотри. Чтобы точно прочитала. Или написать воспоминания, все как было, без утайки, выпустить в единственном экземпляре, но как бы настоящей книжкой, в переплете, с красивой картинкой, издательским лейблом, выходными данными, налоговой льготой и тиражом; запечатать в целлофан, отправить космическим генералам, с трогательной надписью: на долгую память об удачной совместной работе? Чтобы их удар хватил. А потом позвонить, объяснить, посмеяться. Но спрашивать Арсакьева об этом бесполезно; в лучшем случае не поймет, в худшем резко осадит: я не мальчик, чтоб шутки шутить, а Вы, Степан Абгарович, эт-самое, с жиру беситесь.