Цена отсечения
Шрифт:
Наверное, со стороны она была похожа на закомплексованную девушку, пришедшую на первое свидание в дешевое кафе: ноги под стулом закручены, как детская резинка, левая рука обхватывает правое плечо, так что мешает двигать мышкой; и все равно, и неважно, и пусть будет так. Она раскопала, разгребла весь этот электронный мусор, просеяла ненужное, излишнее – и отыскала все, что надо; вот они, золотые крупинки, намытые в шлаке: файлы записей в реестрах, телефоны и мыло клиентов – без имен и фамилий, длинные цепочки цифр, нашпигованные бесконечными нолями: должно быть, номера счетов… Жанна будто бы играла в злобную игру: стрелочкой цепляла
Закончив неприятную работу, она раскрутилась, разжалась. Освободила пленную флешку; хотела уже выключить компьютер – и тут заметила большую перемену. Дневник с рабочего стола исчез; на месте прежней пиктограммы ежедневника появился новый ярлычок. Нестандартный, особенно крупный: на картинке – бархатный фотоальбом, узнаваемо-советский, пятидесятых годов, с актрисой Целиковской в сердцевине и золотой витиеватой надписью: «На память!». Вряд ли он так обнаглел, чтобы открыто хранить портреты той, но кто знает, кто знает; может, Соломон и прав. Посмотрим.
Она вошла в электронную папку как заглянула за шторку. И удивилась, и насторожилась. Это был и впрямь фотоальбом; но никакой посторонней девахи, только домашние снимки. Слайды сами всплывали и гасли, сменяя друг друга.
Степина мама, Надежда Степанна. Худая, строгая; все эти Степины складки и скулы крупной нарезки – явно от нее. Удивленный наклон головы, скромный пучок, недовоткнутая шпилька; умерла до рождения Тёмочки, внука понянчить не успела; перед смертью перестала говорить, только тихо мычала, и крупные слезы лились по щекам.
Дураковатый Степин брательник Федя, года на четыре постарше; живет в Минске, берет у них ежегодно пятнадцать тысяч, все вкладывает в польский ширпотреб, получает в результате восемь и страшно радуется, что сделал хороший бизнес: и сам!
Степин папа, сибирский армянин Абгар Суреныч. Массивный нос, недовыбритый подбородок, огромные глаза, просто прожигает взглядом. Где он? куда пропал? никто не знает. Как-то по-плохому они разошлись с Надеждой Степанной, все его фотографии она порвала и выбросила; упоминать о свекре в присутствии свекрови было не принято; эту маленькую фотку нашли случайно, после похорон, под лаковой обложкой удостоверения «Ветеран труда».
А вот и ее мамичка, любимая Степина теща, Инга Абрамовна: снимок сделан в Томске, возле монастыря, куда мамичка повадилась ходить на старости лет, из страха смерти.
Покойный папичка: в спортивном костюме, модная когда-то олимпийка с широкой белой полосой; строго сидит в своем любимом кресле.
Тёмочка в роддоме, маленький кургузый собачонок, душка моя. Тёмочка в ванночке, рот до ушей, мыльная пена на голове как фуражка. Тёмочка несется на снегокате; глаза огромные, почти как у деда, сверкают от счастья. Тёмочка с папой изучают мотоцикл. Тёмочка говорит: на мотоцикле надо ездить зимой, а летом попа слишком греется. Тёмочка с папой на яхте в Неаполе; Тёма за штурвалом; на заднем плане итальянский капитан в черно-золотом мундире, брюки белые, в зубах, как положено, кривая трубка: богатые туристы ждут антуража, они его получат. Тёмочка плывет дистанцию в бассейне: правая рука занесена над водой, волна пенится, мордочка дико вывернута, отсвечивают водные очки.
А вот и она, Жанна. С Тёмой у входа в школу. Море цветов вокруг: Первое сентября. Мальчик пострижен коротковато, черный костюм сидит хорошо, белая рубашка оттеняет румянец…
Снова Жанна. В симпатичном колониальном костюмчике. Пробковый шлем и винтовка. Маленький солдат-завоеватель. Это они в Намибии, перед ночной поездкой в саванну, где из непроницаемой тьмы вдруг высветятся десятки желтых глаз; глаза, отделившиеся от тел, зажившие самостоятельной жизнью, будут надвигаться полукругом, медленно покачиваясь на невидимых нитях; все как в театре марионеток: сдернет кукловод с опасного места – спасешься, не захочет – тебе конец.
И снова Жанна. И снова. И снова. На горных лыжах в Сорочанах (будь проклят гаишный конверт!). В «Китайском летчике» на простонародных диких плясках. На шоу фейерверков в клубе «Водник»: вспышка выхватила из сумерек – молодое лицо, восторженное; вокруг всемирное сияние, огнепад, тонущий в глубине залива. В отеле на Сардинии, весной. Мужская часть кампании тогда купалась в непрогретом море, подставляя все еще крепкие, но уже начинающие оплывать тела ледяному северному ветру – местные смотрели изумленно и кутались в болониевые куртки. Жены принимали ванны с оливковым маслом, оттирались солью и молотым кофе, отмокали в бадейках с морской водой. Вечером собрались у бассейна; ветер стих, небо стало африканским, фиолетово-синим, густым; одна за другой вылуплялись огромные звезды; пахло ночными цветами; потрескивали сотни гигантских свечей, разрастались вселенские тени; начался маскарад для своих. Вот она в костюме Саламандры, огненной змейкой обвивает Томского, наряженного Вакхом. На заднем плане – безразмерный актер Депардье, отработавший вечер и радостно обнявший дорогую красотку.
А вот лучшая ее фотография. Любимая. Степа это знает. Она в простом и легком сарафанчике, задумавшись, на берегу залива. Подмосковный июльский вечер, долгожданная прохлада, плывет бессмысленный какой-то пароход, никому ничего не надо, покой, покой, покой…
Слайд-шоу окончено. Желаете перезапустить? Нет, не желаем. Хороший альбом, душевный. Но неживой, ненастоящий. Ничего лишнего, случайного. Характерно. Нехарактерно. Важно. Неважно. Ее портреты – напоследок, как финальный аккорд. А в настоящем альбоме полно невнятных кадров. Друзья, подруги, партнеры, случайные знакомые, дети, родители, жены, тайные любовницы под видом сослуживиц на корпоративной вечеринке, а этот как сюда затесался? Кшть, пошел вон.
Ну зачем Степану, скажите вы на милость, ее папичка? Они друг другу сразу не понравились, с первой встречи. Папичка был спокойным, осторожным; Степа – бурным, без удержу. Он ворвался в ее жизнь вопреки домашним правилам. Должен был раздражить, оттолкнуть, но вот взял – и понравился. Влетел в лекционную, сверкнул глазами, выделил взглядом немногочисленных политеховских девушек, игриво поскреб трехдневную щетину и начал лихо читать сопромат. От сопромата делал пробросы в историю, философию, политэкономию; вместо академического перерыва устраивал лирические паузы: то расскажет о московских математиках, которые стихи научились обсчитывать, то вдруг завернет про связь между ценой на нефть и политикой – у него получалось, что все скоро екнется, он даже графики чертил; девочки млели, мальчики решали кроссворды.
Жанна не влюбилась; она была не из таких. Но почему-то перед лекциями Мелькисарова настроение резко улучшалось, губы сами растягивались в улыбку, становилось легко, как только что проснувшейся девочке: впереди такой интересный день! А после лекций шла в библиотеку, читала все что находила: и про математиков, и про философию, и про нефть; ей не хватало кругозора, багажа, она это прекрасно понимала. Но, слава Богу, схватывала быстро и запоминала – навсегда. Сметливостью и памятью Бог не обидел.