Цена равенства
Шрифт:
Но комиссия почему-то не приехала, а дальше все получилось, как в бородатом анекдоте: мама ворвалась к нам в самый неподходящий момент, и ты, растрепанная, потная, выглянула из-под голого меня и нагло заявила: «Стучаться надо!». Мать, естественно, взорвалась – нам было приказано немедленно прекратить то безобразие, которым мы занимались, одеться и выйти на кухню для расправы.
Тебя назвали бесстыжей девицей, что сами прыгают в постели к мужчинам, и ты с вызовом посмотрела на меня. Это был сильный ход! Ты недвусмысленно дала понять, что если сейчас я не смогу защитить тебя, мою женщину, то потеряю навсегда.
– Мам, пожалуйста, не кричи! Татьяна – моя невеста, и мы собираемся пожениться.
Помнится, мать так и окаменела на середине гневной тирады – с криво распахнутым ртом и неверящими глазами.
После свадьбы мы обосновались здесь, в моей комнате, и начали с того, что установили на двери защелку – отделили нашу жизнь от материнской. Мама восприняла эту долбаную защелку как оскорбление: неделю со мной не разговаривала, а тебя так никогда и не простила, даже когда ты родила ей внуков.
Считается, что бабушки обожают внуков. Но с моей матерью все не так: она – пример классической однолюбки. Отец был старше ее на двадцать шесть лет; когда он внезапно умер в метро от сердечного приступа, ей только-только исполнилось двадцать восемь, а мне – четыре. Мама была молодой интересной женщиной, кандидатом наук с трехкомнатной квартирой на Ленинском: могла бы запросто устроить свою жизнь, даже несмотря на ребенка. Но она так и не захотела пустить в свою жизнь другого мужчину – отец был ее божеством! Леонтий Митрофанович Звягин – ученый, лауреат государственной премии, профессор; мама была его аспиранткой. На фоне Звягинского величия все остальные мужчины выглядели жалкими пигмеями!
Представляешь, что такое сорок лет одиночества! Это два наших брака. Нет, поклонники, конечно, были: они приходили к нам в дом с букетами и конфетами, с игрушками для меня, но никто и никогда не оставался. Я помню, как однажды, когда мне было лет шесть, я внезапно проснулся среди ночи. Мне стало страшно, и я по привычке рванул в спальню к матери, но ее постель оказалась пустой. Я испугался еще больше, заметался по дому и вдруг услышал из отцовского кабинета приглушенные рыдания. Распахнул дверь: мать в длинной ночной рубашке на коленях стояла перед письменным столом, вцепившись сведенными пальцами в портрет отца, и тихо повторяла: «Леонтий, мне так плохо без тебя! Как ты мог оставить меня одну, Леонтий?» Увы, я не унаследовал материнского таланта верности.
Отца я совсем не помню – только по портретам и маминым рассказам, подозрительно похожим на жития святых. В них отец изрекал мудрые мысли и совершал образцовые поступки, и с каждым годом предания становились все абстрактней: черты живого человека стирались, зато все ярче проступало неотмирное божественное свечение.
Мать хотела вырастить из меня клон Леонтия Звягина – мужа, которого лишилась слишком рано. Если я проказничал или получал в школе плохую отметку, она вела меня в отцовский кабинет – наш домашний мавзолей – ставила навытяжку перед портретом, заставляла просить прощения и клясться, что я исправлюсь и буду достойным сыном.
Пока я был маленьким, угроза покаяния заставляла меня цепенеть, как обморочную козу: я жутко боялся, что отец заберет меня к себе в могилу. И только став старше, я понял, что страшиться гнева покойника глупо – просто матери, уставшей от единоличной ответственности за меня, нужен был высший авторитет, источник легитимности ее решений.
Я разочаровал ее: не поступил в аспирантуру, не стал великим ученым, как отец. У меня появилась ты, и наука страсти нежной оказалась важнее и физики, и математики. Я ушел в бизнес, чтобы содержать семью, и мама этого не простила, но не мне – тебе! Она до сих пор считает, что именно из-за тебя я не стал, не достиг, не повторил… Но это не так: я отнюдь не теоретик, я – практик, только мать все равно не переубедишь.
Есть еще один пункт в шорт-листе твоих смертных грехов: когда ты была беременна Данилой, предложила сделать из отцовского кабинета детскую. Тебе, видите ли, некуда было поставить пеленальный столик. Да это то же самое, что в храме устроить музей атеизма – кощунство!
Интересно, что бы сказала мать, если б я ушел от тебя к Миле, как отреагировала бы на смену невестки? Думаю, вряд ли бы ей понравилось: привычное зло лучше нового и неизвестного, мама очень консервативна в своих вкусах – за сорок лет даже мебель в квартире ни разу не переставила.
В первый мой холостяцкий вечер, в субботу, я вышел к ужину в чем приехал – в джемпере и джинсах, и мама недовольно поинтересовалась, неужели в моей семье не принято снимать дома уличную одежду. Я признался, что не взял с собой ничего подходящего, просто забыл. Тогда она покопалась в огромном, похожем на домовину, гардеробе и достала слежавшуюся от времени темно-синюю шелковую тряпочку, пропахшую нафталином.
– Что это? – не понял я.
– Пижама Леонтия. Он ее и поносить-то толком не успел. Надевай.
– Зачем, мам? Не надо, я и так могу перекантоваться, надеюсь, что я у тебя ненадолго.
– Жизнь покажет насколько. А пока надень.
Мать смотрела умоляюще, и у меня не хватило духа отказать ей в этом невинном ностальгическом маскараде – я пошел и безропотно облачился в отцовскую пижаму. Естественно, она оказалась велика: отец был грузным мужчиной, и я явно не дотягивал до его авторитетных габаритов. Зато рукава и брючины были коротки, хоть в чем-то я перерос великого Леонтия Звягина. Так и предстал перед матерью – мальчиком в одежке с чужого плеча. Она подошла ко мне вплотную, заботливо разгладила невидимую складочку на лацкане, и внезапно коротко припала седой головой то ли к моей груди, то ли к старой пижаме, помнившей контуры тела ее мертвого мужа. Какой маленькой и хрупкой стала Железная Леди! Я хотел, было, обнять ее, но мама быстро отстранилась: «Все, садимся ужинать».
Не могу сказать, что мне комфортно здесь, в родительском доме, который давно уже перестал быть моим: я забыл здешние правила, отвык от маминых привычек. Все время кажется, что я не развлекаю мать в ее одиночестве, а отвлекаю на ненужные ей заботы о великовозрастном сыне-оболтусе. Может, лучше было бы завалиться на несколько дней к Миле? Раз уж история моей измены выплыла наружу, и я уже получил от тебя за свое «предательство» по полной. Соблазнительно, но риск слишком велик: если ты узнаешь, то снова впадешь в истерику, и мое возвращение в семью может затянуться на неопределенный срок. И потом все равно у Милы сейчас месячные: ехать к ней – только слюни пускать.