Цена счастья
Шрифт:
— Милорд!..
— Уилтон, я вас очень уважаю, однако не в вашей власти заставить меня передумать.
— Мне это известно, милорд. Это под силу лишь одному-единственному человеку.
В глазах Ротерхэма сверкнул гнев, но он промолчал. Управляющий внимательно посмотрел на него, потом повернулся и вышел из библиотеки.
Глава 18
Мистер Монксли приехал в Бат после наступления темноты. Джерард пребывал в боевом настроении. Когда он приказал извозчику поворачивать на дорогу к Бату, то сделал это в приступе бешеной ярости, но в то же время с затаенным страхом. Пережитые ощущения вызывали нервную дрожь в его худеньком теле. Да, разнос, учиненный ему лордом Ротерхэмом, привел Джерарда в бешенство, и теперь только гордость удерживала его от нервного срыва и не позволяла вырваться наружу ужасу, который скрывался под бравадой. Он был застенчивым и в то же время чрезмерно чувствительным юношей. Обладая острым и зачастую болезненным воображением, Джерард был способен убедить
Не существовало на свете пары более несовместимой. И если юный Монксли был не в состоянии завоевать симпатии лорда Ротерхэма, то и более худшего опекуна, чем маркиз, трудно было подобрать для мальчика, в котором уживались робость и тщеславие. Еще когда Джерард был совсем ребенком, страстно желавшим произвести на незнакомого ему опекуна впечатление и одновременно страшившимся, что тот отнесется к нему пренебрежительно, он уловил однажды тяжелый взгляд этих блестящих глаз и тут же съежился под ним. Во взгляде маркиза не было ни гнева, ни презрения, он был почти лишен любопытства, но этот взгляд поверг маленького Джерарда в замешательство, ему показалось, что этот взгляд проник ему прямо в мозг и разглядел там все, что Джерард так хотел скрыть. От этой первой ужасной встречи со своим опекуном юный Монксли так никогда и не оправился. Равнодушие Ротерхэма лишало его спокойствия, а позднее сила гнева маркиза просто ужаснула его. Резкость манер своего опекуна — такую естественную для того — Джерард принимал за проявление антипатии к себе. В каждом коротком приказании маркиза юноше чудилась скрытая угроза, и, если лорд Ротерхэм выговаривал своему воспитаннику за какой-то проступок, тот был уверен, что это лишь прелюдия к какому-то более страшному наказанию. Тот факт, что наказание, которое он понес единственный раз, не оказалось ни ужасным, ни особенно суровым, странным образом совсем не успокоил Джерарда. Он просто подумал, что чудом отделался от более серьезной кары. И точно так же каждый раз, когда Джерард становился объектом раздражения лорда Ротерхэма, он был искренне убежден, что находился на волосок от наказания.
Вряд ли маркиз, с его стальными нервами, неутомимой энергией и нетерпимостью к чьей-либо слабости, мог ощутить расположение к такому чувствительному и нервному мальчику. Но он не был бы так нетерпим к нему, если бы не злосчастная склонность Джерарда к хвастовству. В первое время после того, как Ротерхэм стал опекуном, он часто приглашал старшего из осиротевших сыновей Монксли в один из своих загородных домов, считая своим долгом проявить к нему интерес, как бы его ни раздражало присутствие чужого ребенка, брал с собой на охоту, учил, как обращаться с ружьем, как правильно забрасывать удочку или держать прямой левый удар в боксерском поединке. Но очень скоро маркиз понял, что Джерард не только не испытывает к нему благодарности, но и расценивает это поведение своего опекуна как мучительные испытания. Скорее всего, Ротерхэму в конце концов наскучило бы все это, не услышь он случайно, как после позорной тряски в седле на протяжении целого дня, когда юный Монксли изо всех сил пытался увернуться от самых малюсеньких препятствий, мальчик принялся хвастаться перед одним из слуг, какой высокий барьер ему пришлось сегодня взять. Маркиз — одинаково равнодушный и к похвалам, и к неодобрению и презиравший всякое притворство — был крайне раздражен поведением своего воспитанника и с той поры относился к тому уже не с равнодушием, а с презрением. Теперь даже послушание мальчика раздражало его. Старшему Монксли он стал предпочитать более проворного Чарльза, чья склонность к опасным и сумасбродным проказам заставила маркиза объявить, что он никогда больше не позволит этому щенку оставаться у него в доме. Но когда Чарльз вышел из буйного щенячьего возраста, Ротерхэм снова изъявил готовность открыть перед ним двери своего дома и взять его под свой контроль. Чарльз вызывал у маркиза гнев, однако не пренебрежение. Выпоротый за то, что он поставил для дворецкого самодельную бомбу, в результате чего было разбито огромное количество посуды, Чарльз мог спустя каких-нибудь полчаса ворваться к опекуну и виноватым голосом заявить, что он, кажется, застрелил павлина из своего лука. Взгляд Ротерхэма, который заставлял старшего брата трястись от страха, ничуть не пугал Чарльза, который только ухмылялся, когда маркиз грозил ему всевозможными карами. Это был на редкость проказливый, безумно упрямый и не подчиняющийся никаким запретам мальчишка. И так как эти качества неизменно вызывали у его опекуна гнев, ни Джерард, ни миссис Монксли никак не могли понять, почему же Чарльз не боится лорда Ротерхэма и отчего сам маркиз — как бы ни был он сердит — никогда не донимал этого ребенка своими замечаниями, от которых Джерард просто корчился в страхе. «Кузену Ротерхэму нравятся люди, которые перечат ему. Он и сам большой забияка!» — заметил как-то Чарльз.
Но сегодня, с горечью подумал Джерард, маркизу это явно не понравилось. Юноша не был способен почувствовать
От размышлений о том, какие остроумные реплики он мог бы придумать, Джерард быстро перешел к мысли, что он и на самом деле произнес их. А к тому времени, когда экипаж прибыл в Бат, юноша снова утвердился в собственных глазах и был склонен думать, что это он проучил противного маркиза.
Так как ничто не угнетало его больше, чем необходимость просить Ротерхэма о дополнительной денежной помощи, он благоразумно поискал скромную гостиницу в менее фешенебельной части города, и остановился там, твердо вознамерившись узнать на следующее же утро, где живет Эмили. Однако прошло целых два дня, прежде чем он увидел девушку входящей со своей бабушкой в галерею и смог наконец приблизиться к ней. Обнаружить дом леди, имени которой Джерард никогда не знал, оказалось неожиданно трудно.
Эмили была очень удивлена, увидев юного мистера Монксли, и искренне ему обрадовалась. Джерард был привлекательный, модно одевающийся молодой человек с приятными манерами, и в его обществе девушка чувствовала себя польщенной. Кроме того, его чувство к ней выражалось удивительно учтиво и приняло наконец форму смиренного обожания, что казалось совсем не опасным. Во время ее первой поездки в Лондон мистер Монксли был настойчив в своих ухаживаниях, и у Эмили завязался с ним первый в ее жизни роман. Эта девушка не отличалась глубиной мысли, и если бы она вспомнила те клятвы, которыми они обменялись с Джерардом, то поняла бы, что тот вкладывал в них не более серьезный смысл, чем она сама. Зато Эмили припомнила, как грустила почти неделю после того, как мама запретила ему появляться в их доме. Правда, мама уверила ее, что скоро она забудет о своей печали, и так оно и вышло. В компании остроумных, блестящих молодых людей, с которыми она вскоре познакомилась, юный Джерард был почти позабыт.
Но он очень нравился Эмили, и та обрадовалась, увидев юношу снова, и тут же представила его миссис Флур. Бабушка Эмили просто потрясла Джерарда. До того он частенько слышал, как его мать клеймила леди Лейлхэм, называя ее «вульгарным Созданием», но не обращал внимания на это выражение, часто слышанное и раньше и означавшее лишь то, что миссис Монксли поссорилась с той женщиной, к которой относились подобные словечки. Но юноша совсем не ожидал ничего более далекого от утонченности, чем миссис Флур, одетая в платье такого ярко-фиолетового цвета, что он чуть не зажмурился. Правда, Джерард обладал хорошими манерами, посему скрыл свое изумление и даже любезно поклонился старой леди.
Бабушка Эмили отнеслась к мистеру Монксли с расположением: ей вообще нравились молодые люди, а Джерард вдобавок производил впечатление хорошо воспитанного кавалера — щегольски одетого и явно респектабельного. Однако проницательный взгляд миссис Флур не мог не заметить пылкой влюбленности на лице юноши в тот момент, когда тот подошел к ее внучке, и она про себя решила не поощрять его. Будет нехорошо, подумала она, если он начнет виться вокруг малышки со своим влюбленным видом, о чем тут же начнут судачить все кумушки в Бате. Не говоря уже о том, что важному маркизу — жениху Эмили — может совсем не понравиться, если он прознает обо всем. Поэтому, когда миссис Флур услышала, как Джерард спросил у ее внучки, будет ли та сегодня вечером в Нижних залах, она мгновенно вмешалась в разговор и сообщила, что Эмили должна остаться дома, чтобы восстановить силы перед завтрашним гала-представлением в Сидней-Гарденс.
Джерард, бывший настороже с того самого момента, как он узнал о близком родстве этой потрясающей старой леди с его божеством, воспринял эти слова самым достойным образом. Зато сама Эмили стала негодовать по поводу запрета, правда, вела себя при этом не как юная дама, флиртующая с красивым поклонником, а скорее как ребенок, которого лишили угощения. Поэтому миссис Флур смягчилась немного и сказала, что она еще подумает. Естественно, бабушке не пришло в голову, что ее малышка может испытывать нежные чувства к какому-нибудь другому мужчине, кроме своего жениха, однако она хорошо понимала, что Эмили способна — самым невинным образом — поощрить поклонников в большей степени, нежели это могло считаться приличным в ее положении.
Ничего страшного не было в том, что девочка могла поговорить в своей простодушной манере с такими солидными молодыми людьми, как Нед Горинг, которого никто не заподозрит в том, что он способен на вольности. Но совсем другое дело, если она даст этому модному городку повод считать, будто миссис Флур одобряет флирт.
После того как Джерард проводил обеих леди до Бофорт-сквер, вежливо поддерживая старую даму под руку, она сказала внучке, что той не стоит быть в чересчур дружеских отношениях с таким красивым молодым кавалером, на что Эмили удивленно воскликнула: