Цена весны
Шрифт:
— Похоже мы решили путешествовать с помпой, — сказала Эя, холодно и кисло.
— Приведи остальных, — сказал он. — Я приготовлю повозку. Мы можем уехать ночью.
— Ты думаешь, что сегодня кто-то будет спать? — спросила Эя. — Это же младенец. Полнокровный младенец, появившийся в городах, а Ванджит — его мать. Если бы сами боги сейчас вошли бы в дверь, им пришлось бы подождать, пока бы их заметили. Они подумают, что это сделала я. Целитель, который нашла способ делать женщин беременными. Они будут бегать за мной за собаки, у которых украли их кости.
— Мне очень жаль, — сказал Маати.
— Слово разнесется очень широко. Отец, безусловно, услышит его и погонится за нами.
— Почему ты так думаешь?
— Гальты ослепли, и он направился на запад. В Патай. В поисках меня.
— Он не может знать, что ты в это вовлечена, — сказал Маати.
— Конечно он знает, — возразила Эя. — Он, как и я, не тупица. Не думаю, что его остановит то, что никто не знал, кто мы и где были.
Ликующий круг разорвался, и появился, словно ниоткуда, хозяин постоялого двора с двумя бутылками вина в каждой руке. Ванджит подвели к стулу, стоявшему у очага. Ясность-Зрения, лежавший в ее руках, улыбался каждому, кто подходил ближе. Щеки Ванджит горели, но она казалась довольной. Гордой. Счастливой.
— Моя ошибка, — пробормотал Маати. — Я виноват в этом, как и во всем остальном. Я отвлек ее от андата. Тот получил больше свободы, когда она отвлеклась.
Эя повернула голосу и посмотрела на него. В ее глазах не было ни намека на мягкость. Маати выпрямился и нахмурился. В груди расцвел гнев, но он не мог сказать, почему или на кого.
— Почему тебе так важно, — спросила Эя, — чтобы все, что она делает, была правильным?
И с почти физическим ощущением Маати понял то, на что пытался месяцами не обращать внимание. Волна головокружения накрыла его, но он заставил себя говорить:
— Потому что она не должна была становиться поэтом. Она слишком молодая, слишком злая и почти сумасшедшая. А этот зверь на ее коленях? Мы дали его ей.
Испуганное выражение появилось на лице Эи и почти мгновенно исчезло; его место заняли смирение и усталость. Она поцеловала Маати в щеку. Они стояли вместе, клочок тишины посреди урагана. Он сказал то, что она и так знала, и она, как и он, хотела бы, чтобы это было неправдой.
Большая Кае и Маленькая Кае скрытно приготовили повозку и лошадей. Пока постоялый двор и каждый человек в округе приходили отдать честь ребенку, матери и целителю, Ирит и Маати собирали вещи. Эя следила за тем, чтобы вино лилось рекой, и, ближе к концу праздника, примешала к нему некоторые травы.
До рассвета оставалось еще четыре ладони, когда они, наконец-то, сбежали. Маати и Эя управляли повозкой. Большая Кае ехала впереди, ведя в поводу запасных лошадей. Остальные спали в повозке, истощенные тела лежали между ящиками и мешками. Луна уже встала, дорога перед ними была черной и лишенной ориентиров, не считая указывающего путь факела Большой Кае. Туман поредел, но сильный холод заставил Маати натянуть плащ поглубже. Его глаза хотели только одного — закрыться.
— Мы можем добраться до реки за семь дней, если будет ехать и по ночам. Хотя Большая Кае будет против, из-за лошадей, — сказал Маати.
— Я тоже буду против, из-за тебя, — сказала Эя. — Именно поэтому я пытаюсь сделать путешествие спокойным.
— Я замечательно себя чувствую. Я доживу до Утани и буду жить еще много лет, увидишь. — Он вздохнул. От истощения мясо, казалось, стекло с костей. — Увидишь.
— Ползи внутрь, — сказал Эя. — Отдохни. Я могу править одна.
— Ты заснешь, — возразил Маати.
— Тогда я использую тебя как подушку, дядя. Я замечательно себя чувствую. Иди.
Он оглянулся. Ирит приготовила для него место — два толстых шерстяных одеяла. В полной темноте он не мог их видеть, но знал, что они там. Ему хотелось только одного — бухнуться туда и дать этому сломанному миру на какое-то время растаять. Но он не мог. Еще нет.
— Эя-кя, — тихо сказал он. — О твоем пленении. О Ранящем…
Она повернулась к нему, тень к тени. Он наклонился к ней поближе и заговорил так тихо, как мог, но и так, чтобы она услышала его, несмотря на стук копыт по камню:
— Ты хорошо знаешь грамматику. Помнишь все наизусть?
— Конечно, — сказала она.
— Ты можешь провести пленение, не записывая его? Обычно пишут, как и сделала Ванджит-тя. Это помогает не сбиваться, но можно и без этого. Ты сможешь?
— Не знаю, — ответила Эя. — Возможно. Никогда не думала об этом. Но почему?..
— Мы отложим твое пленение, — сказал Маати. — Пока ты не будешь уверена, что сможешь его сделать, не заглядывая в текст.
Эя какое-то время молчала. Чьи-то крылья затрепетали в воздухе.
— Что ты хочешь сказать? — спросила Эя, слова прозвучали тихо, отрывисто и четко. Маати свел ладони вместе и сжал их. Суставы уже давно болели, сейчас зачесался старый шрам на животе от удара кинжалом, как всегда, когда он слишком сильно уставал.
— Если во время пленения с тобой что-то случится и ты не сможешь видеть, — сказал Маати. — Если ты ослепнешь, когда начнешь… ты будешь знать слова и мысли достаточно хорошо, чтобы удержать их в памяти. Не поскользнуться.
— Не заплатить цену, — сказала Эя. Цена, как они оба знали, — смерть. Мгновением позже Эя добавила: — Она это сделает?
— Не знаю, — сказал Маати. — Я больше ничего не знаю. Но будь готова, что сделает.
Эя слегка натянула поводья, шаг лошадей изменился, повозка покатилась более плавно. Она ничего не сказала, и Маати представил себе, что тишина задумалась. Он осторожно сдвинулся назад, повернулся и скользнул на свое спальное место. Шерстяные одеяла лежали там, где он их помнил. Пробираясь сквозь тьму, он вспомнил, как, ослепленный, пробирался на ощупь вдоль стены, и сказал себе, что дрожит только от утреннего холода.
Колебания повозки стали напоминать покачивания корабля или люльки. Маати расслабился, его сознание ускользало. Он почувствовал, как его тело тонет в досках под ним, услышал треск и громыхание колес. Сердце билось медленно и ровно, как барабан на постоялом дворе. Судя по звуку, оно было здоровым.
На самом краю сна, он представил себе, что способен двигаться между пространствами и пронзать мир, и в один шаг оказался рядом с Отой-кво. Он вообразил гнев, страх и бессилие Оты. Эту фантазию Маати культивировал много лет, и привычно прошел через все ее стадии. Вот Маати объявляет себя поэтом, представляет женскую грамматику и андата. Униженный Ота бормочет извинения и скромно удивляется, что мир вокруг стал нормальным. Долгие годы Маати вел себя к этому мгновению. Он пожертвовал десятью женщинами, каждая из которых заплатила страшную цену за неудачное пленение.