Цена жизни – смерть
Шрифт:
Хочется завыть: ну что же делать?!
На следующий день он оборвал все цветы на клумбе перед главным корпусом и принес мне прямо в аудиторию на лекцию. Сказал, что остался при своем мнении, но на улицу Сельскохозяйственную больше не ходок, поэтому наш спор можно считать чисто академическим, не затрагивающим никого из участников непосредственно. И очень хорошо, что я вчера вернулась домой.
…С момента последних описанных событий прошло два месяца. ГП регулярно колеблется между состояниями бывшего и действующего. Я поклялась больше никогда в жизни не оказывать на
Сегодня на лекцию пришел замдекана и объявил сногсшибательную новость: ГП задержан за употребление наркотиков. По окончании занятий состоится комсомольское собрание курса, на котором мы должны дать суровую оценку поступку нашего товарища. Бывшего товарища. Явка строго обязательна. Все принялись бурно обсуждать услышанное.
— Почему он — бывший наш товарищ? — спросила я. — Мы будем осуждать его поступок посмертно?
Замдекана надулся как индюк и вышел, не ответив.
На собрании он полчаса словоблудил про перестройку, моральный облик советского студента и в итоге потребовал исключить ГП из комсомола и ходатайствовать перед администрацией об отчислении его из института.
Замдекана никто не любил, так что почти все проголосовали против. Он трижды требовал переголосовывать под разными предлогами и добился того, чего заслуживал, — единогласного «нет». Зачем ему вообще понадобился этот цирк, недоумевала я. Несмотря на повсеместный треп про «новые времена», ГП могли вышибить коленом под зад и не спрашивать мнение комсомольского собрания. Очевидно, за него кто-то ходатайствовал. И деканат решил на всякий случай заручиться всенародной поддержкой.
Прошла еще неделя.
ГП приказом ректора объявили выговор и тем ограничились. И он, похоже, окончательно и бесповоротно, без всяких к тому предпосылок с моей стороны, а исключительно идя навстречу собственным чаяниям, перешел в разряд БГП…»
18
На этом месте дневник самым прозаическим и драматическим — для Турецкого — образом заканчивался. Он тщательно оглядел тетрадь со всех сторон, но не смог с уверенностью определить: заканчивался или обрывался.
Во всяком случае, у Вовика Молчанова больше ничего не было, это уж точно. Хотя переплет когда-то общей, но со временем изрядно похудевшей тетради расклеился и листки вполне могли повылетать.
Да что теперь гадать на кофейной гуще, когда есть только то, что есть. То ли наивные, то ли мудрые рассуждения то ли девочки-подростка, то ли барышни, да еще пару стишков в придачу.
А все-таки странная была фразочка, подумал Турецкий, вспоминая свои впечатления, так сказать выдранные из контекста. Собственно, и весь дневник, мягко говоря, необычный, но одно предложение из недавно прочтенного куска отчего-то снова застряло у него в подкорке. Но на сей раз не стихи, а краткое примечание после них: «Опускай в стихах ненужные строчки не опускай — легче не будет». Зачем опускать строчки, если, если… стоп! Свои стихи они и есть свои стихи, они, как бы это сказать, они универсальны для самого автора, они, наверное, подходят, годятся ему в любой ситуации. Турецкий сам никогда к бумаге
А значит — что?
А значит, стихи все-таки чужие, и хорошо бы узнать, чьи же именно, хотя бы так, для очистки совести. Вряд ли, конечно, это может быть чем-то существенным, но все же. Этим стоит заняться. После некоторого раздумья Турецкий отксерокопировал все стихи, попадавшиеся в дневнике, потом потянулся к телефону и после кратких переговоров отправился на Волхонку, в Институт русского языка Российской Академии наук.
На Волхонке, в доме 18/2, умирали от жары точно так же, как и в любых других учеждениях.
Турецкого приняла заведующая сектором доктор наук Вера Александровна Маренина, ученая дама лет пятидесяти. После дежурного разговора о погоде, который свелся к обсуждению наиболее эффективных типов кондиционеров и вентиляторов, Маренина не стала наводить тень на плетень:
— Я тут вряд ли что смогу сказать, но у нас есть специалист, который вам поможет. Побеседуйте с Кривым.
— Простите? — удивился Турецкий.
— Кривой, Виталий Серафимович, мой аспирант, чрезвычайно перспективный ученый. Он сейчас в библиотеке, через два кабинета от меня. Делает перевод Андрея Вознесенского на санскрит.
— А зачем он нужен на санскрите-то?! — спросил пораженный Турецкий.
— Это тема его диссертации, — пожала плечами Маренина и процитировала: — «Возможности санскрита в переводах современной поэзии».
Кривого Турецкий действительно нашел в библиотеке. Вихрастый и очкастый молодой человек лет двадцати восьми восседал за столом, слева обложенным русскоязычными изданиями Вознесенского, справа — разнообразными словарями и справочниками. Лицо у Кривого было нервное и озадаченное, глаза — темные и задумчивые. Турецкий подумал, что именно так, пожалуй, и должен выглядеть перспективный ученый муж, пребывающий в состоянии научного поиска.
Приблизившись вплотную, Турецкий увидел, что озадаченность Кривого относится всецело к гигантскому кроссворду из тех, которыми торгуют на железнодорожных станциях, — таким монстром можно было убить совершенно неограниченное количество часов.
Турецкий уже без малейшего пиетета представился и сослался на Маренину. Кривой поднял голову и сказал жалобным голосом:
— Я сейчас с ума сойду. Может, хоть вы поможете, это же скорее по вашей части. «Револьвер системы „магнум“, пять букв. Учитывая, что Бриттен и Баратынский у меня подошли, то первая буква — „р“.
Вот, значит, какие филологические задачки тут решают. Но какой это револьвер, Турецкий понятия не имел. Неловко, однако, было вот так сразу сдаваться.
— Телефон здесь есть? — спросил он.
У «ботаника» вытянулась физиономия.
— Это что, такая марка?! Но в кроссворде может быть только одно слово…
Турецкий, стараясь не раздражаться, повторил вопрос.
— А! — Кривой хлопнул себя по лбу и стал разгребать справочники на столе. Телефон оказался погребен под ними.
Турецкий позвонил Грязнову: