Центр
Шрифт:
Повисла неловкая тишина, неловкая потому, что Виктор окончательно еще не решил, должен ли он, не задавая лишних вопросов, войти в беседу на равных и таким образом в какой-то степени начать подыгрывать их манере, с которой они подключили его, и они сами чувствовали и его нерешительность, и то, что он пока имеет право на нее. Но тут же в неустоявшуюся еще тишину ввинтился остренький козлетон остренького старичка, который, поигрывая часовой цепочкой, пущенной поверх жилетки, часто помаргивал, вовлекая всех окружающих в якобы отчаянный заговор:
— А как же Екатерина Николаевна? Надо полагать, не так уж много людей, которые мыслят так э-э… правильно. Я недавно, например, говорил с Яковлевым Николаем Кузьмичом… по телефону.
И старичок победоносно оглядел всех вокруг, как бы сообщая нечто, разрешающее все сомнения. А затем обратился уже прямо и подчеркнуто к Виктору:
— Вот вы, например, молодой человек, что вы, например, можете сказать о Екатерине Николаевне?
На этот раз, чувствовал Карданов, никто уже не вмешается, и придется отвечать. Однако же отвечать не значит еще обсуждать человека у него за спиной. И вдобавок перед людьми, которые отнюдь не раскрыли перед ним своих карт. Карданов мгновенно решил не отрываться от действительности, не забывать той роли, которую он играл пока в этом славном учреждении. То есть никакой. И, внутренне волнуясь, но недрогнувшим голосом ответил:
— Я собираюсь работать, если э т о вас интересует, в секторе Гончаровой. М л а д ш и м н а у ч н ы м с о т р у д н и к о м.
— Да ну, что вы это, — как бы даже в каком-то отчаянии замахал руками старичок. — Знаем мы вас, то есть я не вас лично имею в виду. Вон до чего докатились, читали? — и он, не столько даже для Карданова, сколько для остальных, поднял вверх руку с толстым журналом в бледно-голубой обложке. — «Диктатура Госплана, Госснаба и Минфина» — так и режет, и ни черта не боится. Фамилию свою подписывает, звания. А тоже когда-нибудь мэнээсом куда-никуда протерся. Высмотрел, вынюхал и… ударил.
Карданов прикинул, что, будь сейчас в этом кабинете процитированный автор, живым ему отсюда не уйти. Или уж без серьезного членовредительства.
— Отсутствие информации, — сказал Карданов негромко, но отчетливо, — искусственно подрывает конкурентоспособность различных точек зрения. А это приводит к монополии некоторых постулатов. О которых часто уж и забыли, откуда они взялись.
— Да не об этом вы, — досадливо отмахнулся старичок. — Самое пагубное — разброд и шатание. Вот так нас учили! А значит, главное сейчас — сплотить кадры. На здоровой основе, разумеется. Поэтому хотелось бы знать, как вы относитесь к дисциплине?
— Это не цель, а всего лишь одно из средств эффективной работы.
— Юлить мы все горазды, — неожиданно пробасил тучный сосед порывистого старичка, — а благодарности искренней не чувствуется. К руке дающего. Все ведь от одного корня питаемся, а чуть что — и пошли плясать… вправо-влево. Да грязи понакидать норовят. Кукарекнут, — он кивнул на голубой журнал в руке старичка, — а содержание от кого получают, о том не думают.
— Это мы напомним, — удовлетворенно хихикнул старичок. — Это даже невозможно, чтобы забывалось.
«Так. Меня, кажется, предупреждают, — подумал Карданов. — Но ведь я ничего им пока не сделал. А попытаюсь ли? Может быть, им известно обо мне больше, чем мне самому?»
— М-м-мда, — пожевал губы старичок, а затем, как бы потеряв всякий интерес к разговору, поднялся и отошел к группе людей, стоявших в центре кабинета. Затем поднялись и отошли еще двое. Ближайший к Виктору мужчина наклонился к своему соседу и зашептал тому что-то на ухо. Тот, благодушествуя, что-то пророкотал в ответ, и оба засмеялись.
Когда Витя вышел из Института, он хлопнул себя по лбу, не вынимая, впрочем, руки из карманов куртки, и воскликнул:
— А ведь — проверяли! — А дальше, уже без особых восклицаний, просто думал про себя: «Ничего в кадрах не уточняли, это же смешно, анкета у них столько месяцев, и Мирзоеву ничего там не было нужно, и Софико слишком вовремя выкатилась в коридор. Передавали с рук на руки. Подводили к тому дивану. Официально пригласить — взять на себя какие-то обязательства. А так, посмотрели, осмотрели — и… гуляй, Вася. Надо будет — вызовем. Вот только, кто же они, эти дозорные? Самому мне не проникнуть. А почему бы прямо не позвонить Ростовцеву?»
Придя домой, Витя сразу же и позвонил. А Клим Данилович Ростовцев так сразу же его и спросил:
— Вы когда, Виктор, отбываете наконец в свою командировку?
— Завтра, — ответил Карданов.
— Жаль, — сказал Ростовцев. — Жаль, что не вчера.
XXXII
Екатерина Николаевна в этот безветренный летний вечер возвращалась домой с ускорением, как с попутным ветром, чуть ли не бегом. Ускорение придавали ей слова отца ее, Николая Кузьмича, летящие в спину, когда она почти выбегала из его квартиры, как сейчас почти бежала вниз по Спиридоньевскому переулку:
— Нашла дружков… Шантрапа! Я же предупреждал, Ростовцев еще нам всем отыграется. И выкормыш его — десять лет в засаде сидел, пиво дул на углу, а теперь — на, поди. На что замахнулся? Завотделом!.. Видали мы таких! И муженька нашла — дурак дураком. Нашел, за кого заступаться. Тот родную жену его вот-вот слопает и пуговиц не выплюнет, а он… вола крутит… Сам-то… бугай стожильный, а трех сотен домой приволочь не может, а туда же, протежирует…
И далее, и далее, все подгоняя спешащую вниз по лестнице дочь, не дождавшуюся лифта, перегнувшись через перила лестничной площадки, распоясываясь от души.
А еще час назад Катя, молодая, собранная, поверившая в благосклонность приближающегося сентября, легко нажимала звонок, не ожидая ничего, кроме легкого такого разговора, несложного уточнения обстоятельств. Она же не хотела тогда зимой всерьез топтать этого заблудшего квазигения, работающего не под себя, желающего без претензий потрудиться на ниве информационного обеспечения, этого самоуверенного неудачника Витю Карданова. Милого мальчика. Чуть не соблазнившего ее на борту срамного, веселенького теплохода. Конечно же, не хотела.