Центр

Морозов Александр Павлович

— Хорошо. Плюсуй и умножай. Я хотела помочь и не виновата, если не получилось. А ты попробуй вычесть. Ты сам-то что можешь? Тебе же ничего не нужно. Что же ты теперь удивляешься, если ничего не можешь?

— Я защитил диссертацию.

— Да на тебя дыхнуть никто не смел. И не месяц, не два — годы. Диссертацию он выпек. Да в твоих условиях… Линничук, Авдеенко, Зверев — они что, гении? А где они и где ты? Ничего не нужно было? Ну вот, ничего и не имеешь. А с меня тоже, знаешь, достаточно. Локомотивом тянуть. Я тоже, может, хочу, чтобы к моим возможностям приплюсовывались возможности мужа. А что ты можешь? Другу помочь — и тут к жене…

— Сейчас придет Карданов, — сказал он, чтобы прервать тупиковый разговор.

— Да, я его приглашала.

— И я ему звонил.

— Не смогу я сейчас с ним говорить. Оказывается, я не гожусь на роль жены его лучшего друга.

— О чем мы все говорим и говорим? Тут действовать надо, а не разговоры разговаривать.

— Потому и говорим, что ни тебе, ни Витьке ничего не надо. Поэтому и не придавали ничему значения. Вот и догулялись. Любители свежего воздуха и свежего пива!

— Да что ты знаешь о нас?

— Вы еще в пятидесятых дурили всем головы. Знаем мы эти хохмочки. Мол, атомная бомба над нами висит. Зачем дом строить? Времени нет.

— А что?

— А то, что надо было не задирать шибко головы, что там за тени рядом с луной мелькают, а лучше под ноги смотреть.

— Ага!.. Тебе кроты больше по душе. Вот и выходила бы за крота… в енотовой шубе.

— Хватит паясничать! Шуба — вещь неплохая, но ее купить можно. А чем вы расплатитесь за свою дурость?

— Вчера ты говорила по-другому.

— Вчера ты больше молчал, а это тебе больше идет.

— Для молчаливых целей, мадам Яковлева, в цивилизованных странах берут на службу молодых шоферов.

— Дурак. Тебя даже ударить противно.

Катя почувствовала, что сил уже не осталось ни на что. На то, чтобы чувствовать себя молодой, чтобы закрыть глаза на прошедший год, чтобы менять шило на швайку, на то, чтобы бросить мужа или не бросать его. Ни на что.

И времени тоже не оставалось уже ни на что. Через пять минут должен прийти Карданов, через пять дней возвратится сын, через пять лет — сорок пять — баба ягодка опять. А пока что?

В дверь звонили. Впрочем, это только так говорится: «звонили». Звонил один человек. Тот самый Виктор Карданов, который пытался когда-то соблазнить Катю, как умел. А умел он только говорить о вымирании московских катков, о катках как разновидности культурных институтов, о моде на то или иное, которая сама не понимает, откуда возникла, и поэтому-то и надо размышлять, докапываться, не останавливаться перед данностью: «Другие времена — другие песни», а пытаясь осветить углы, по которым шуршит паутина, сплетаемая временем, чтобы мало-мальски сориентироваться, где телега, а где лошадь. То ли другие времена неутомимо и деловито достают из необъятного резервуара и ставят на проигрыватель все новые и новые песни, просто чтобы обозначить свой приход, то ли наоборот, новые песни сами ткут и разворачивают пестро окрашенные рулоны новых времен, просто чтобы иметь свою длительность, иметь возможность прозвучать и быть услышанными.

Вот так этот Карданов, который звонил сейчас в дверь, и умел соблазнять. А по-другому не умел. Впрочем, и так неплохо получалось. И место действия при таких приемах соблазнения не имело решающего значения: борт теплохода или прогулка при луне, до которой, как он сообщил как-то Яковлевой, триста восемьдесят шесть тысяч километров, и если туда дошагать гигантскими неуклюжими шагами по пустоте, а то, что по пустоте, можно было рассматривать как некоторое удобство, ведь не обо что было бы стоптать подошвы, то обнаружишь только лунную пыль, о которой прекрасно можно прочесть и в романе Артура Кларка «Лунная пыль», а поэтому нечего и затеваться самим топать, а лучше заглянуть в ближайший Луна-парк, где все-таки можно было рассчитывать на киоск с пепси-колой и точные сведения о Луне, сообщаемые крохотным лектором с огромной фанерной эстрады им двоим — а больше двух человек на эти лекции в летнее время народу и не собиралось.

Грустно все это. Катя не чувствовала за собой морального права ставить в зависимость от себя такого человека, как Витя Карданов. Не чувствовала такого права и даже не хотела бы этого. Она была хорошим человеком, в принципе-то, Катя Яковлева, Екатерина Гончарова, а грустно ей стало по двум причинам, самой ею, впрочем, не разделяемым в силу ничтожной длительности, почти мгновенности этого ощущения: во-первых, хотя она и знала, что не им играть с жизнью, легко вращая ее то так, то эдак, не им с Юркой, которых, если уж и выложиться полностью и честно, то хватит всего лишь на то, чтобы растить сына, обновлять мебель, стать в среднем возрасте руководителями среднего масштаба, держаться друг за друга, а все это вместе вовсе немало, так вот, хоть она и знала все это, но грустно становилось, что и Карданов, как юный щенок, владеющий, непонятно для чего, пятью языками, вынужден тыкаться в эту похлебку, вместо того чтобы вольно прыгать, исполняя на глади Патриарших прудов танец невесомости. Должны же быть, в конце концов, щенки такой породы, которые по крайней мере не должны думать о горячей пище. Которые могли бы усваивать необходимые им для жизни вещества прямо из лунного света, во время танца невесомости, как делали это растения из азота и солнечного света. А выходит, что такой породы вовсе и нет. Она сама так долго и убежденно отрицала ее возможность, что просто забыла задаться одним-единственным немудрящим вопросом: а что же тут хорошего?

Ценность Вселенной — в ее многообразии, и что уж так радоваться сдуру, если оказываешься права, что ее многообразие вовсе не так уж беспредельно, как этого некоторым хотелось бы. Не каждому на сцене танцевать, и если даже прочно знаешь, что твое место — в партере, то что же, только из-за этого кричать дурным голосом, что балет — пережитки невесомости в сознании людей?

А вторым фонарем, второй подсветкой почти прозрачной ее грусти служило то, что она, хороший в принципе-то человек, не может объяснить этого ясно и быстро своему мужу. Главное — быстро. Пока звонок не смолк.

Они чуть ли не столкнулись в дверях, два лучших друга, идущих на противоходе, каждый к тому, что другой считал для себя отработанным номером. Карданов пришел к людям, в данном случае к чете Гончаровых, а Гончаров уходил в пространство, потому что идти к Людмиле Рихардовне примерно это и означало. Он только успел пробурчать что-то на ходу, что-то озабоченно-пошловатое, вроде: «Вы тут не скучайте, а я мигом, в мент-момент», и был таков.

И, как говорилось в старых добрых романах, они остались наедине. Гончарова и Карданов. Виктор, правда, совершенно не представлял, что ему изображать: то ли мелкий подхалимаж перед будущим непосредственным начальником, то ли смущение невольного победителя перед будущим непосредственным подчиненным. И тогда он решил вести себя естественно, то есть улыбнулся, и Катя сразу поняла, что уж ему-то не надо объяснять, что она хороший в принципе-то человек. И упрекать ее никто, кажется, ни в чем не собирался. Никого не было в ее квартире, кроме Карданова, а ему, как известно, это и в голову-то никогда не могло прийти. Упрекать? Других?

XXXV

Юра пришел в квартиру, которую он не собирался больше навещать, и его встретили те же (Люда, Додик, Барсова) и другие. Других было много, они появлялись и исчезали, некоторые присаживались к столу посередине большой комнаты, за которым сидел и он, опрокидывали рюмаху-другую, подмигивали, крякали, а то и хлопали его по плечу — озабоченные, удовлетворенные, спешащие. Сначала Юра еще пытался определить, кто же из них входит в число тех людей, с которыми ему, как сказала по телефону Люда, необходимо повидаться, но потом понял, что в это число входят они все. Ему надо было повидаться с людьми, в этом Людмила была права, и такая возможность была ему предоставлена. Сама Людмила то появлялась в большой комнате, подходила к столу, говорила что-то односложное Юре или только что подсевшему гостю, подходила к буфету, что-то вынимала из него и снова удалялась в «детскую» или на кухню. Время уже было позднее, но интенсивность равномерной суеты не слабела, а оставалась именно равномерной, что Гончаров, технарь по образованию, не преминул окрестить «стационарным потоком жидкости». По телефону ему сказали, что это для него важно, но Юра понимал, что для осознания того, что же именно тут важного, надо и самому стать стационарным. То есть наполнять и осушать свою рюмку не чаще и не реже некоторого определенного темпа, удобного для организма.