Центр
Шрифт:
— Мне очень нравятся эти бокалы, Эмилиус. И я уверен, что без современной технологии никак не сварганить вон тот аппарат «Эспрессо» за стойкой, из которого вы получили свой кофе. А кофе с коньяком — неплохая гамма. Так утверждает один мой приятель, Кюстрин.
— Это все ваши журналистские ходы, Виктор. Здесь нет ответа. Странная фамилия у вашего приятеля.
— Здесь есть ответ. Пусть каждый назвал бы две-три разные вещи. Но разные будут называть пять-шесть человек. Остальные начнут уже повторяться.
— В общем, человеку не так много и нужно?
— В общем и целом наука и техника во многом работают на себя. Насколько точно — определить трудно, но, боюсь, может быть, даже и больше, чем наполовину.
— Вы рассуждаете не как журналист.
— Я же не называю вас все время «товарищ ученый».
— Один-ноль не в мою.
— И в этом причина информационного взрыва. Одна из.
— Это известно, Виктор. Смотрите, эта женщина опять посмотрела сюда. И кажется, она здесь одна. Количество публикаций растет быстрее, чем количество реально содержащейся в них новой информации.
— Намного быстрее. Не скромничайте, Эмилиус, она не посмотрела, а просто-напросто смотрит все время.
— Давайте прикинем, Виктор. На сколько именно?
— Современное производство — это крупное предприятие. Поэтому транспорт, великолепный, скоростной, удобный, который якобы подарила техника благодарному человечеству, — во многом обслуживает ее саму. Люди работают на крупных предприятиях, поэтому место работы по необходимости удалено от места жительства. Вот вам первый пункт: современный транспорт, то есть сама необходимость в нем порождена современным производством.
— Знаете что, Виктор! Вы немного зарываетесь. Мы оба с вами сейчас не на работе.
— Разумеется. Что точно подметила, кстати, ваша визави.
— Ну бог с ней, пусть подмечает. Кстати, бьюсь об заклад, она полагает, что ее взоры являются единственным предметом нашей оживленной беседы. Мы с вами не на работе. Но нам нужно было попасть в этот город, вам из Москвы, мне из Вильнюса, и мы попали. И заметьте себе это — не пешком.
— А почему нам пришлось сюда съезжаться? Только по одной причине: потому что мы были н е в м е с т е.
— О, не так быстро. И куда вы ведете?
— А могли бы быть в м е с т е.
— Ну да, небольшой этакий город-государство. Древнегреческий полис. Афины.
— Очень хорошо, что вы упомянули про полис. В нем, кстати, не могло возникнуть никаких проблем ни с публикациями — интенсивное устное обсуждение вышелушило бы из десяти статей реальный материал разве что для одной, — ни с научными съездами. Куда съезжаться, если все живут на одной площади с академией? Собирайся каждое утро и обсуждай.
— Виктор, давайте-ка я это разолью и схожу еще за бутылочкой. Хорошее вино. И легкое.
— Спасибо. Бокалы просто чудесные. А почему это невозможно? Слишком много направлений, по которым устремилась наука. В одном городе просто домов не хватит, если всех ученых собрать.
— Не забывайте, Виктор, разделение труда — родовой признак любого развивающегося процесса. В том числе и научно-технического прогресса.
Кюрленис встал и снова прошел к стойке. Виктор поглядывал попеременно на мужичка, играющего на дудке, и на женщину, которая тоже поднялась из-за своего столика, подошла вслед за Кюрленисом к стойке и о чем-то переговаривалась с ним. Затем Кюрленис вернулся со второй бутылкой, и теперь уже двое мужичков в островерхих шапках заиграли в свои дудочки на пару.
— Разделение труда, — тут же продолжил Карданов, — не нами придумано, это вы правильно. Но дело именно в том, что оно есть свойство самого процесса.
— Развивающегося процесса, Виктор. То есть прогресса.
— Ну да, пусть прогресса. Но если это свойство самого прогресса, без которого он не может прогрессировать, то так и получается, что во многом этот прогресс работает сам на себя. Обслуживает себя. А мы всю эту львиную долю прогресса, предназначенную только для его самообеспечения, приписываем себе. То есть подразумеваем, что она идет на нас, на наше обслуживание. Отсюда и восхищение всеми этими удвоениями, темпами роста и тому подобным.
— Это любопытно, Виктор. Вы пишете о науке, а анализируете некоторые скрытые ее механизмы развития с известной долей скептицизма.
— Я не столько пишу, сколько не пишу.
— Давайте выпьем и сменим лавочку. Мне хочется на свежий воздух. Я вас легко разобью.
— Эмилиус, я… может, мне уйти одному?
— Вы об этой… даме? Да нет, ничего, она просто спросила, что у меня за сигареты?
Они сменили лавочку, но не сменили пластинку, Кюрленис несколько раз легко разбивал Карданова, но жертв и разрушений не было, Витя даже чувствовал тайное удовлетворение, видя, что профессор озабочен. Кюрленис был интеллектуально потревожен не тем, разумеется, как ему в очередной раз разбить оппонента, он это делал действительно легко, а тем, что это вообще приходилось делать. Несоответствием между ролью мэтра, снисходительно показывающего неофиту-журналисту потайные и замаскированные ходы в лабиринтах био- и социолингвистики, в этологии и теории кодирования, несоответствие между этой ролью, тоном, который он пытался автоматически взять и благодушно выдерживать, и тем, как складывалась их беседа на деле. Он натыкался на колючие, гибкие ростки кардановских мыслей и немного раздражался, потому что спешил, считал, что это временное, спешил вернуться к запланированному благодушию мэтра и полагал, что они колют, только если вышел босиком, а если прокатиться по этим росткам катком профессионализма, то где их искать? Вомнутся в почву — и всё. Он чувствовал привкус дилетантизма в самой увлеченности слишком общими проблемами, но побыстрее вытащить этот дилетантизм за ушко да на солнышко не удавалось. Требовалась поживка, явный промах Виктора Трофимовича, чтобы показать, что нельзя рассуждать о том-то и том-то, не зная того-то и того-то.
Но Витя знал то-то и то-то и тем самым как бы получал индульгенцию, возможность и дальше рассуждать, Кюрленис считал, что собеседнику просто везет, наугад попадает на области, по которым имеется какая-то осведомленность, но так продолжаться долго не могло. Кюрленис представлял себе собеседника в роли удачливого пешехода, перепрыгивающего с кочки на кочку посреди трясины. Разделение труда и преимущества древнегреческих полисов — все это уже сложилось и отложилось, стратегия закладывается в штабах, удаленных от окопов на тысячи километров. Кюрленис считал себя работником науки, солдатом науки, а рассуждать о стратегии, сложившейся за тысячелетия развития, можно, конечно же, но зачем же так всерьез, любые рассуждения не изменят форм развития, в чеканке которых приняли участие история и народы. Он все ждал, что Виктор проврется или запутается, прыгнет мимо очередной кочки, и тогда можно будет, протягивая спасительную жердь, попенять спутнику-собеседнику, что разумнее смотреть под ноги, чем ширять мыслями в поднебесье. Долго так продолжаться не могло, но продолжалось.
Через час Кюрленис посмотрел на часы и сказал, что ему еще полчаса назад надо было звонить в Вильнюс, но, вероятно, позвонил Калниньш, по этому вопросу должен был позвонить или тот, или другой, в конце концов, его озадачивало только одно: сам факт, что Карданов считает эти рассуждения делом серьезным, ну а к тому же и собственная везучесть, что первым, кого он встретил, прибыв ночью в этот город, явился журналист, который почему-то не спешил брать у него интервью, не брал ничего на карандаш, ухитрился где-то ночью или утром познакомиться с материалами и разобраться в основных направлениях работы конференции, так что мог бы уже закрываться в номере и начинать писать статью.