Цепная атака

Де Виз Джин

Только что он лежал в отчаянии в камере «Энтерпрайза», снова и снова прокручивал в памяти свою неудачную попытку помешать развертыванию дефлекторов, отдавая себе отчет, что это был, несомненно, последний шанс одержать хоть какую-то победу над капитаном Кирком и его ненавистными сторонниками. И вот уже доктор вырван из тюрьмы и брошен… куда? Да в такую же тюрьму, только намного больше.

Однако разочарование сменилось бурным восторгом, как только Крэндалл осознал, что кроме него здесь же оказался экипаж звездолета, весь, до единого человека.

Итак, он не единственный

заключенный, не единственный, кто в своей беспомощности может только оплакивать судьбу! В одно мгновение все его враги оказались такими же пленниками, как он сам. Все они пленники, и он не самый слабый и несчастный из них. Даже этот невыносимый капитан оказался здесь! Пусть ему не удастся одержать победу так, как он надеялся – уничтожив «Энтерпрайз», но уж, по крайней мере, поражения-то он избежал. Его могут убить, скорее всего, убьют, но не победить. Это не в силах сделать даже смерть! Ее он воспримет радостно, твердо убежденный, что судьба готовит Кирку и четыремстам его подхалимам то же самое. Их драгоценный корабль, их так называемое космическое братство, их хвастливая верность друг другу – все это не стоит и ломаного гроша в нынешнем положении.

«Теперь уже не столь важно, – утешал себя Крэндалл, – что „Энтерпрайз“ спасся от лазеров хошан и зиторов, ради чего он, собственно, и осуществил свою отчаянную попытку. Не имеет значения, что он сам беспомощен. Другие в таком же незавидном положении». Два часа наблюдатель упивался пусть и не своей победой, но их поражением, наслаждался гневом, отчаянием и страхом, которые видел на лицах окружающих. Даже нападение, столь быстро остановленное Кирком по каким-то одному ему известным причинам, только усилило маниакальный энтузиазм Крэндалла, послужив доказательством того, что они считают его в какой-то степени виновным в своих бедах и несчастьях.

Но потом его перенесли в сумрачную транспортационную комнату, где он с ликованием наблюдал полную беспомощность даже якобы «сверхчеловека» Спока. И именно здесь случилось то, по сравнению с чем все предшествующие повороты его жизни показались пустяком.

Меньше чем за минуту его сознание, вся его жизнь были буквально вывернуты наизнанку.

В одну минуту, по значимости равную вечности, все изменилось. Перемены в его жизни случались и раньше, и касались они не только переоценки окружающего мира, но и самого себя, однако ничего подобного доктор никогда не испытывал. Его разум вдруг потерял все защитные барьеры, на него нахлынули чувства и мысли сотен других, они вливались в его сознание, заполняли его, погружая и смешивая собственные чувства и воспоминания с чужими.

К своему изумлению, Крэндалл не испытал при этом ни отвращения, ни ненависти, ни даже страха, а только понимание.

А еще через мгновение его затопил стыд.

Через сотни других глаз он увидел то, что видели другие.

Через сотни других разумов он почувствовал то, что чувствовали они.

Он увидел – и понял – первые попытки капитана Кирка установить с ним дружеские отношения, увидел, как тот стремился быть доброжелательным и гостеприимным вопреки его собственной враждебности и необоснованным требованиям.

Он

увидел и почувствовал, как растаяло уважение той девушки, Дэвис, ошибочно считавшей его другим, стал свидетелем ее горя, когда она получила подтверждения его безрассудности и предательства.

Он увидел сотни искренних улыбок членов экипажа, адресованных ему, улыбок, которые сам Крэндалл находил саркастическими, скрывающими внутреннее презрение.

Он увидел себя с самых различных точек зрения.

И Крэндалл съежился.

Он был не прав.

Практически во всем. Каждая мысль, каждый мотив, приписываемые им экипажу, оказались неверно поняты им.

В самых тяжелых обстоятельствах они делали все возможное, чтобы понять его и помочь ему, а он каждый раз делал все возможное, чтобы навредить им. Крэндалл почувствовал стыд и боль.

Неужели так он прожил всю жизнь?

Когда-то – это было давным-давно – его брат действительно хотел помочь, а не выставить идиотом перед классом? А тот посредник во время переговоров на Тахарьи – Крэндалл уже не помнил его имени – был искренен, когда неофициально предупреждал об опасности? Значит, в последующей катастрофе, в гибели людей и всем остальном действительно виновен он, Крэндалл? И его недоверие к этому человеку, предположение, что тот звонок – лишь часть наспех придуманной интриги, цель которой – получить преимущества при урегулировании конфликта, – подлинная причина несчастья?

И вся его жизнь, как и эти недели на «Энтерпрайзе», – лишь цепь ужасных ошибок и непонимания? Все эти просчеты, выросшие из его собственного эгоизма, ужасные поступки? Неужели он так жестоко обманулся, приписывая другим недостатки, свойственные ему самому, что погубил не только себя, но и сотни ни в чем не повинных людей?

И единственно возможным ответом, подсказанным этим мучительным откровением, от которого замирала душа, могло быть только да!

Но теперь…

Теперь, в последние мгновения жизни, у него появился шанс искупить свои грехи.

Когда транспортационное устройство уже начало действовать, Крэндалл понял, что задумал вулканец.

Мозг наблюдателя вдруг стал крайне восприимчивым, и мысли Спока, выраженные не словами, а образами, буквально ворвались в него.

Транспортация уже началась, когда Крэндалл с опозданием попытался набрать воздуха. Через мгновение он оказался фактически у самой груды оборудования «Энтерпрайза».

Ему показалось, что все в нем умерло, но перед тем, как воздух разорвал легкие, доктор увидел и схватил маску прибора жизнеобеспечения, висевшую рядом с ним.

Но транслятор… ему нужен был транслятор!

Когда Крэндалл поднес к лицу маску, когда все его тело потряс взрыв боли, он увидел Спока. Вулканец материализовался рядом с барьером и сразу шагнул к оборудованию.

Но он не успел.

Даже вулканец не способен творить чудеса.

На какой-то миг в нем ожил прежний Джейсон Крэндалл, с удовольствием взирающий на беспомощного Спока.

Но это ощущение ушло так же быстро, как и возникло, подавленное не только непереносимой болью во всем теле, но, главным образом, новой волной стыда.