Цепной Пес Самодержавия
Шрифт:
– Мне не нужна милостыня, господин Богуславский!
– Вы горды и самолюбивы безмерно, а это грех. Так бы сказал мой один знакомый священник, но только не я.
– Что вы хотите этим сказать?
– Только то, что уже сказал.
Граф хотел ссоры, но в то же время опасался меня. Хладнокровие и мастерство этого человека прямо указывало на то, что ссора с ним опасна, но будучи азартным игроком, поручик уже не мог остановиться и был готов довести дело до конца.
– Извольте объяснить свои слова, сударь или…
– Это вы зря, граф, – неожиданно перебил его знакомый голос, раздавшийся за моей спиной. – Извините, господа, что нарушил вашу беседу, но лучше сделать это сейчас, прежде чем дело дойдет до взаимных оскорблений.
Пашутин встал рядом со мной, поглядел нас обоих,
– Судя по всему, господин поручик, вы опять стали причиной очередной ссоры. Я прав?
– Как всегда, господин подполковник, – с оттенком вызова ответил ему граф.
– Вы чересчур самолюбивы и кичливы, господин Бахметьев-Кречинский, – граф горделиво вскинул подбородок и только открыл рот, как подполковник опередил его: – Не торопитесь мне дерзить, я еще не все сказал. Так вот. Из-за этих вздорных качеств вы попали в очень неприятную историю, которая вполне могла закончиться уголовным следствием и несмываемым позором для всего вашего рода. С великим трудом это дело удалось замять. При вашем поступлении сюда меня ознакомили с ним и просили хранить его в тайне.
– Вы мне угрожаете, подполковник?!
– Помилуй бог, граф. Наоборот. Спасаю вас от смерти.
– Мне не нужно ни вашей и ни чьей-либо снисходительности! Я всегда сам решаю, как себя вести и что мне делать! Я доступно объяснил?!
Пашутин поморщился. Похоже, что эта выходка у графа была далеко не первая.
«И не последняя. Чего он его терпит? Гнал бы в шею!»
Подтверждение моим мыслям было озвучено подполковником сразу, стоило мне так подумать.
– Господин поручик, у нас здесь не воспитательное учреждение, а военные курсы, но, похоже, тот, кто определил вас сюда, не видел в этом никакой разницы! Так я это исправлю! Прямо сейчас вы пойдете со мной в канцелярию, где я прикажу выдать вам документы на отчисление с курсов по состоянию здоровья. Следуйте за мной, поручик!
Татищев в Стокгольм поехал не один, взяв с собой секретаря-референта из Министерства иностранных дел, которого знал с того времени, когда пребывал в Берлине в качестве личного представителя императора. Фонарин Леонид Феоктистович должен был запустить механизм встречи с немцами, явившись в русское посольство по прибытии в Стокгольм, к тому же в дальнейшем опять же через него должна была осуществляться связь с российским посольством. Татищев оставался единственным человеком, который непосредственно войдет в контакт с германцами. Это было сделано для того, чтобы в случае срыва переговоров или серьезной утечки информации никто не мог обвинить Россию в том, что она ведет переговоры за спиной союзников.
Мы расположились в соседнем купе и вели дежурство, одновременно приглядываясь к секретарю, полному и начавшему лысеть, лет тридцати восьми – сорока, чиновнику. Леонид Феоктистович, несмотря на свой длинный нос, брюшко и намечавшуюся лысину, имел волнующий тенор и хорошо подвешенный язык, благодаря которым быстро нашел себе компанию из двух дамочек бальзаковского возраста, с которыми и провел почти все время нашего путешествия.
Для меня поездка оказалась довольно скучным занятием. Пили, ели, а в промежутках развлекали себя игрой в карты и пустопорожними разговорами. По прибытии в шведскую столицу Татищев с секретарем направились в гостиницу, которую ему посоветовал Фонарин, ранее неоднократно бывавший в Стокгольме по делам министерства. По совету Пашутина мы не стали селиться в этом отеле, а сняли номер в маленькой гостинице, расположенной в полусотне метров от места проживания наших подопечных. На следующее утро Фонарин отправился в русское посольство, а еще через три часа к окну своего номера подошел Татищев и стал любоваться видом на улицу. Он простоял так ровно три минуты, после чего развернулся и отошел от окна. Это был условный знак, означавший, что ему звонили немцы и назначили встречу. Пашутин сразу перезвонил ему и узнал о месте встречи. Им оказался небольшой ресторан, где хозяином был агент германской разведки, живший в Стокгольме уже более десятка лет.
Сопроводив Татищева на небольшую прогулку, а затем в ресторан, спустя пару часов мы вернулись обратно и сидели за столиком в кафе, витрина которого
Войдя следом за Пашутиным в отель, я быстро огляделся. В глаза сразу бросился мужчина, одетый в светлый чесучовый костюм и желтую щегольскую шляпу, разговаривавший с портье. За ними, в глубине зала сидело двое пожилых мужчин в мягких креслах, с явным удовольствием куривших сигары. Между ними стоял столик, на котором, кроме пепельницы, стояли две пузатые рюмки с коньяком. Судя по их слегка осоловевшим взглядам и повышенным тонам, эти рюмки были у них не первые. В следующее мгновение двери лифта начали раскрываться, заставив нас напрячься, но тревога оказалась ложной. Из лифта вышла супружеская пара с двумя детьми, и они неторопливо пошли к выходу.
Пашутин только зашагал к лифту, как вдруг неожиданно остановился. Проследив его взгляд, я сразу понял, кто вызвал особый интерес разведчика. Служащий отеля был явно чем-то встревожен и сейчас пытался скрыть свое состояние за искусственно натянутой улыбкой. Резким контрастом его поведению выглядело нарочито спокойное поведение мужчины в желтой шляпе. Обменявшись короткими взглядами, мы направились к стойке портье. Дальнейшие действия Пашутина меня несколько удивили, так как тот не приступил к допросу служащего, а вместо этого нанес весьма чувствительный удар по ребрам «желтой шляпы» стволом пистолета, заставивший его дернуться всем телом от неожиданной и резкой боли. Стоило ему развернуться к подполковнику и открыть рот, как получил новый удар, уже в солнечное сплетение, после чего согнулся, хватая ртом воздух. При виде этой картины портье, с мучнисто-белым лицом, замер, почти не дыша. Загородив Пашутина своей широкой спиной от любителей коньяка и сигар, я стал с интересом наблюдать, как тот культурно просит портье поделиться с ним информацией. Тот попытался изобразить непонимание, что от него хотят, что было видно и без знания английского языка, поэтому я решил взять процесс переговоров в свои руки. Сделал зверское выражение лица, после чего попросил разведчика:
– Скажи портье, что я ему прямо сейчас сломаю руку.
Не успел подполковник перевести ему мои слова, как портье отпрянул от стойки, словно собрался бежать, а затем, не сводя с меня испуганного взгляда, принялся говорить. Уже спустя минуту Пашутин удовлетворенно кивнул головой:
– Желтая шляпа, наш клиент.
– Спроси, где у них черный вход?
Пашутин не стал строить удивленные глаза, а быстро спросил у портье, после чего перевел его ответ мне:
– За лифтами. По коридору налево.
– Пошли.
В следующее мгновение «желтая шляпа» сделал попытку вырваться, но после легкой болевой терапии проявил готовность следовать за мной. Я уже заворачивал за угол, как из лифта вышли Татищев и Фонарин. Пашутин, остановившись, бросил:
– Иди. Я догоню.
Пройдя полутемный коридор, мы с англичанином вышли в небольшой дворик, позади отеля, заставленный по большей части мусорными баками. Подтащив его к стене, я спросил:
– По-русски понимаешь?
Тот сделал бессмысленное лицо.
– Тебе же хуже.
Мгновение, и лицо агента исказилось от жуткой боли, глаза полезли из орбит, затем пришла очередь тела. Скрученный судорогой, он упал на бок и стал биться о пол так, словно у него начался припадок эпилепсии. Когда спустя какое-то время хлопнула дверь черного хода, на пороге появился подполковник. Подойдя, он с минуту наблюдал, а потом спросил:
– Долго его так будет колотить?
– Еще пару минут.
– Они похитили копию договора.
– Ясно.
Спустя какое-то время напряженное тело выгнулось в последний раз и, обмякнув, замерло, мелко дрожа. Вздернув агента за плечи, я посадил его спиной к стене, придерживая за руку ватное тело, так как оно постоянно норовило завалиться на бок. Пашутин присел на корточки рядом с ним, затем, взяв агента за подбородок, приподнял ему голову. У британца было совершенно белое, мучнистого цвета, мокрое от пота лицо. Глаза слепо смотрели в пустоту. Мозг и нервы, пораженные болевым шоком, еще только начали приходить в себя от боли. Наконец, зрачки дрогнули.