Цепной щенок. Вирус «G». Самолет над квадратным озером
Шрифт:
— Ничего… Успею… — шептал старик, перегибаясь через поручни. — Когда-то я уже справился с этим… Справлюсь и теперь! Я справлюсь! Справлюсь!..
Двигались транспаранты, плескался алый кумач, блестела медь оркестра. Можно было уже разглядеть лица шаркающих под балконом людей. Лица людей — землистые и румяные, молодые и морщинистые, оскаленные от голода и сытые, пьяные и трезвые бессмысленные лица — мягкий калейдоскоп — сдувающийся розовый шарик…
— Сейчас… — прохрипел он. Он попробовал напрячься, но медь солнца потускнела перед глазами. — Сейчас!..
В голове у старика стало тепло. Оставалось только последнее движение. Он шарил полуслепыми глазами, но не мог из толпы вычленить отдельную жертву, так он ненавидел их всех, этих людей.
Праздничный город вокруг неприятно пожелтел. Хватая воздух мгновенно пересохшим ртом, Д.Д. еще что-то прошептал.
Музыка, шум голосов, шорох шагов — все это шло волнами снизу, а сверху на него наваливалась огромная желтая плита.
Ледяная игла прошила тело и, неимоверно вытянувшись, с тихим звоном ударила тонким острым концом в оконное стекло на противоположной стороне улицы.
Последний очаг эпидемии погас.
«Я не смог», — было последнее, что подумал Д.Д. В густеющем навсегда мире он поймал последний блеск. Блеск оконного стекла, в которое ударила игла, лишившая его жизни. По стеклу расползлись трещинки, но в темной глубине квартиры за ним было пусто, ни одного человека. Все ушли на демонстрацию.
Самолет над квадратным озером
«В природе вещей сие не принято, но изредка, как исключение, как случайный солнечный луч, попавший в темную комнату, вдруг освещается кусочек прошлого, как вырванный из контекста фрагмент; он только ужасная, без смысла пародия, не больше. Не следует его пугаться».
1
Причал блестел, как узкое огромное зеркало. Ветер энергично рассеивал по этой отражающей плоскости ледяную легкую воду. Архангельское солнце в зените. Оно сияло под ногами, слепило, оно сверкало над головой, как точка, как алмаз, и одновременно оно было везде — злое, осеннее, холодное.
Прозрачные большие волны обхаживали упруго ржавые бока плавучего ресторана. Ресторан был закрыт на ремонт, он выглядел довольно безжизненно, небольшой и неряшливый, он удачно контрастировал с белым, неподвижным корпусом теплохода «Казань». Теплоход был новенький, огромный, сияющий.
Волны, ударяясь о бетон, рассыпались в ледяную колючую пыль. Они дотягивались до лица — краткие соленые укусы, моментально подсыхающие на ветру. Если такая капелька попадала на губу или ниже губы, можно было слизнуть горький микрон Белого моря. Если капелька попадала выше, например, на щеку или на лоб, ее можно было потереть перчаткой. Попадая в глаз, она жгла.
Потом ветер вдруг стих, но это обстоятельство не изменило никак общего настроения. Выброшенные на причал первым туристическим автобусом пассажиры чувствовали себя неважно. Их было немного, всего человек пятнадцать. По-московски суетно они топтались на месте, кутались в свои плащи и куртки, курили, плевали в воду, обменивались анекдотами, кашляли и сморкались.
С точки зрения белой чайки, долго зависающей, планирующей над огромным морем, толпа была всего лишь цветной россыпью на бетонном пылающем зеркале пирса. Совсем иначе горстка людей смотрелась с самолета. В ту минуту, когда прекратился ветер, находящийся над городом легкий военный бомбардировщик попал в тяжелую ситуацию. Двигатели его разом все заглохли. Торжественно и бесшумно он планировал, медленно погружаясь в воздушный сияющий океан все глубже и глубже. Два корабля при взгляде с самолета выглядели как два пятнышка: черное и белое, пирс выглядел как очень длинная металлическая пластинка, отрезающая город от воды. Пилот нарочно посмотрел вниз, когда мотор его машины неожиданно потерял голос. У пилота всегда была такая возможность — маленький, из толстого зеленого стекла иллюминатор в ногах.
— Посмотрите-ка! — Рука в перчатке указывала на самолет. Снизу он выглядел втрое меньше парящей чайки. — Послушайте, нет, вы прислушайтесь!.. Ведь никакого звука. Я не знал, что теперь такие делают, вообще без звука.
— Советский?
— Конечно… В том-то все и дело. Прислушайтесь, прислушайтесь, ведь совершенно ничего, никакого шороха даже…
— Действительно странно… Советский — и не гудит.
Самолет падал, но этим никого не пугал. Среди сгрудившихся на пирсе были пассажиры и первого, и второго, и третьего классов, но не было ни одного специалиста по легким бомбардировщикам класса «ЦХ». Единственный среди пассажиров орнитолог мог бы сказать об отряде и подотряде парящей чайки, но и он ничего не понимал в самолетах.
Только один молодой человек из всех собравшихся испытал приступ возбуждения. До этой минуты он что-то лихорадочно записывал в блокнот, а теперь затянул пояс своего тяжелого коричневого плаща. Он, так же как и остальные, не понимал опасности происходящего, но чутье романтика заставило среагировать на отсутствие звука, как любое изящное отклонение от нормы, оно заострило внимание. В поисках объяснения молодой человек пошарил глазами вокруг себя, но наткнулся лишь на еще одно изделие ВПК.
Наравне с прочими пассажирами ожидал загрузки на «Казань» оцинкованный гроб. Его привезли позже всех на зеленом микроавтобусе, вынули и поставили прямо на бетон в тонкую огромную лужу. Дрожащий от холода и отвращения Групповод, перескакивая с официального тона на злую шутку, пытался объяснить, что, мол, никакой мистики в данном гробе нет, ровным счетом ни грана потустороннего, просто юноша возвращается в таком неприятном виде к себе на Родину, по месту проживания, так сказать, на Большой Соловецкий остров.
Молодой человек с блокнотом окончательно зациклился на своем придуманном возбуждении и весь сжался.
Не слушая идиота-групповода, высокая светловолосая девушка заглянула в раскрытый на весу поэтический блокнот, прищурилась и, стараясь прочесть, даже облизала губки кончиком языка.
— Что это? — спросила она. — Что-то написал? Покажешь? — Ее яркая легкая куртка не могла согреть, девушка дрожала. — У тебя лицо даже переменилось… Ну покажи! — Она потянулась к блокноту. Длинный шарф, трижды обматывающий шею, но все равно захватывающий пушистыми концами воду, описал дугу. — Покажи! — Ноги в красивых туфельках отбили чечетку, большие глаза под натянутой полосой шерстяной вязаной шапочки вспыхнули. — Что ты написал?
— Ничего.
Его рука указывала в небо на самолет. Девушка проследила за рукой, прищурилась против солнца. Полминуты она пыталась сообразить, в чем же дело, потом зажала ладошкой себе рот. Глаза ее от восторга еще сильнее распахнулись и еще сильнее заблестели. В глазах этих можно было прочесть: «Неужели?!. Неужели рванет?»
Она не отрываясь смотрела на самолет, а молодой человек, сминая в замерзшей руке жесткий блокнот, смотрел уже только на нее. Страх отступил, сменившись пониманием, и он попытался сравнить свою подругу вечернюю с нею же полуденной. Она вечерняя хорошо держалась в памяти. Худенькое женское тело, свернувшееся в мяукающий клубок На казенной простыне гостиничного номера. Она вечерняя истекала нетерпением, и глаза ее смыкались в предвкушений одновременного для двоих глубокого сна, она всегда рассчитывала на общее сновидение. Она закрывала шторы, не скрывая от обитателей соседних домов своей наготы, но и не желая демонстрировать им свою любовь. Она обрезала маленькими маникюрными ножницами ногти у себя на ногах и неприятно щурилась, вызывая этим раздражение, а иногда и ярость. Зато здесь, в полдень, ничего, кроме восторга. Ожидание удара, ожидание моментальной ужасной смерти — как экстаз. Он еще сильнее сдавил блокнот и ощутил то же, что и она. Впрочем, так уже случалось в их игре.