Цесаревич и балерина: роман
Шрифт:
Может, это только показалось? Но в сердечных делах Матильда редко обманывалась. Хотя посетившая ее догадка сама по себе просто абсурдна.
– Я пойду. С наступающим Рождеством вас, Христиан Петрович. Здоровья вам и долгая лета.
– Нечто подобное поют в русских церквях, – рассмеялся Иогансон. – Я однажды там слышал бесподобного дьякона. Настоящий бас-профундо. Все-таки вы католичка только наполовину. Другая половина православная.
– Возможно. Я долго посещала православный приход. Закон Божий. Молитвослов. Я даже думаю по-русски.
– Да.
– Если бы я могла вам вернуть молодость… – с невольным кокетством проговорила Матильда.
– В рождественские дни всякое случается, – пробормотал маэстро.
– Да… Это так. Но нет во мне волшебных чар.
– Вы многое можете. Просто плохо себя знаете, – голос старого учителя, обычно дребезжащий и раздраженный, был почти неузнаваем. В нем появились молодые и певучие ноты, которые слышались иногда в его скрипке. В эти минуты становилось видно, что некогда это был великий танцор, покорявший европейские сцены и круживший головы великосветских львиц…
– Мы здесь одни… И позвольте мне быть откровенным.
– Да, конечно. – И Матильде представилось, как после этой назревающей идиотской сцены объяснения в любви ей станет невозможно дальше заниматься в его классе. Пойдут разговоры, которые поломают еще не начавшуюся карьеру.
– Позвольте дать вам совет… Вам предстоит следующей весной переступить порог Мариинского театра. Это все равно что войти в клетку с тиграми. И чтоб сразу не сожрали, надо узнать, в чем твоя сила, а куда и не стоит нос совать. Скажем, мечтать о «Жизели». Прямо скажем, Господь Бог поскупился и не дал вам длинных ног и рук. «Душой исполненный полет», так сказать, оставим «крылатым». Воздух не для вас. Это удел таких, как Тальони.
– Я с вами решительно не согласна. Если у меня пока нет высокого прыжка, – вспыхнула Матильда, – Христиан Петрович, я в рыбку вытянусь… Прыжок будет!
– Дело не в прыжке, – закричал Иогансон. – Покажите мне, как вы делаете па де пуассон.
– Не буду! Христиан Петрович, я из-за вас выговор получу в театре.
Матильда резко рванулась к дверям и едва не столкнулась с дочерью учителя Анечкой Иогансон. Ведущей корифейкой театра.
– На улице светопреставление! Столько снега! Валит и валит… – едва переведя дух, проговорила Аня.
Матильда бежала коридорами школы. Когда она, приоткрыв парадную дверь, оказалась на улице, снегопад так же резко кончился, как начался. Будто по чьей-то команде. Редкие снежинки опускались на грязные кучи сероватого снега. На облучке громко балагурил разбитной извозчик. Матильда, для приличия поторговавшись, впрыгнула в расписные сани. Стряхнув остатки снега, морщась, села на мокрое сиденье и тут же с горечью подумала, что пешком скорее дойдешь. Пройдет целая вечность, пока эта унылая кляча дотащит сырые дроги по снежной хляби до Мариинского театра.
В углу балетного класса Аня Иогансон, опустившись на колени, натягивала резиновые галоши на ноги отцу, сидевшему с обиженным видом.
– Неужели я принесла калоши на одну ногу, – кряхтя, проговорила дочь. – Ты ел сегодня что-нибудь? Лекарства, конечно, так и не принимал? Ты что, плачешь? Опять?
Вместо ответа отец лишь шмыгнул длинным носом и тыльной стороной ладони провел по глазам.
– Ты стал часто плакать. Это нехорошо, папа. И видимых причин нет. Чисто ребенок.
– «С плачем рождаемся и с плачем умираем», – как говаривали древние.
– Вот-вот… Теперь поговорим о смерти… Ты не думай о ней, папа… Старайся отгонять от себя эти мысли.
– Любые мысли о смерти – это мысли о жизни, доченька… Как смехотворно коротка жизнь… Впрочем, так будет казаться, проживи хоть тысячу лет. Во всяком случае, я бы не постеснялся, попросил бы у Бога следующую тысячу, – скривил маэстро и без того кривоватый нос. – Мне неудобно в этих калошах. Нога должна быть легкой.
– Ты бы еще в балетных туфлях вышел из дома.
Отец и дочь устало шли пустыми темными коридорами. Вся школа – на генеральной репетиции. Варвара Ивановна Лихошерстова побаивалась Иогансона. Он и молодой был чуточку не в себе, а к старости совсем обезумел. Только что чуть не вломился в дамский туалет. Там же ясно написано по-французски: «Pour dames»… И все же Лихошерстова, едва выйдя из туалета, вновь чуть не столкнулась с маэстро на лестничном переходе. От неприязни метнулась наверх, взмахнув рукавом.
– Летучая мышь, – повел длинным носом Иогансон.
– Папа, как тебе не стыдно!
– Перед кем? Это она для воспитанников оборачивается ведьмой, а мы – люди бывалые. Умеем одолеть колдовские чары. Между прочим, мы однажды поспорили с Петипа. Он уверял меня, что все ее колдовство в одной из ее пуговиц, кажется, верхней. А я утверждал, что в связке ключей. В определенном наборе. Петипа, как известно, большой специалист по женским пуговичкам. Ему можно доверять. Он заверил меня, что с трудом, но сумел отстегнуть все ее пуговички. Оказалось, у Лихошерстовой все на своем месте и даже в очень приличном состоянии, – плотоядно улыбнулся Иогансон.
– Из твоего рассказа я поняла, что не всегда и не для всех пуговички мадам Лихошерстовой бывают застегнуты до подбородка. Ах вы, старые греховодники… Тебе, наверное, еще воспитанницы глазки строят.
– Нет, как-то я разом постарел. Впрочем, у меня в классе есть одна…
– Кшесинская?
– Она чем-то напоминает мне Парашу Лебедеву. Ах, какая это была прелесть. Улыбнется – майский день! Про нее говорили, что много мимики дает, что у нее игра впереди танца. А что в этом плохого? Из такой породы, пожалуй, лишь Вирджиния Цукки была. Кшесинская пока ей подражает, а с годами даже лучше нее будет. Прехорошенькая, и много беды в глазах. Омут. Утонуть можно. Такая была и Параша Лебедева. В глазах – синь небесная. Сожгли ей глаза. Ослепла.