Цесаревич и балерина: роман

Соколов Виктор

Как-то приехали родственники. Попросились на балет, отродясь его не видели. Гурьян попросил достать билеты самого Гердта Павла Андреевича. Первейший танцор. Из уважения тот принес хорошие билеты и денег не взял. Пошли родственники на балет, и форменный конфуз вышел. Посидели минут пять – и со смеха давятся. Не знают, как выйти. Ведь не будешь шастать по ногам. Домучились до первого антракта – и бегом! Немного пришли в себя лишь в трактире. Совсем другое дело! Тут все шумно разговаривают, весело, а в театре слова не услышишь на сцене, молчат как рыбы. Да еще все на цыпочках ходят. Будто кто умер. Не понравился родне балет.

Другое

дело – Гурьян. Его тот же Гердт не зря называет «балетоманом в ливрее». К примеру, Гурьян, с его тонкой душой и не менее тонким слухом, может отличить адажио из «Дочери фараона» и не спутает его с адажио из «Наяды и рыбака». Знает, чем отличается аттитюд от дуэта или, скажем, от фуэте. Правда, это самое фуэте поминают в школе как-то осторожно, словно что-то заоблачное. Павел Андреевич объяснил, что фуэте могут делать только итальянки – те щелкают их, как орехи. Такая в них ловкость. «Наши не могут. Сваливаются. Не дано», – огорченно и со вздохом говорил Гурьян дремлющей у него на коленях кошке, но та, по-видимому, верила в русских танцовщиц и слушала швейцара скептически.

Томительно ждали Иогансона. Он должен был отобрать номера для ученического концерта. Наконец, с неизменным футляром под мышкой, весь всклокоченный, тот вбежал в маленький зал школьного театра.

– Христиан Иванович, прежде чем начать, хотелось бы объясниться, – волнуясь, проговорила пожилая дама из балетных, которую Иогансон помнил с незапамятных времен.

– Объясняться, душенька, следует на сцене. Я все пойму сам.

Но на этот раз Иогансон ничего не понимал: под бесхитростную музыку воспитанник просто кружился и кружился на одной ноге.

– Что он изображает? – раздраженно спросил Иогансон.

– Волчок.

– Так и будет крутиться с вытаращенными глазами?

– Да. Пока не свалится, – поджала губы не удостоившаяся объяснений балетная старуха.

– Смысла хочу, – сердито буркнул Иогансон.

– Волчок он и есть волчок. Кто больше прокрутит, тому и аплодисмент. Вот и весь смысл.

Иогансон хотел что-то возразить, но, подумав, лишь махнул рукой. Велел показывать остальные номера.

Миниатюрный и изящный Платон Карсавин слыл отличным педагогом. Когда он пригласил на сцену своего ученика с партнершей, все знали, что раздражение Иогансона как рукой снимет. Старец безудержно радовался, видя на сцене талантливое, к тому же Настенька Волобуева очень подходила на роль крестьянской девушки по имени Жизель. Едва начался танец, как Иогансон обратился к воспитаннице:

– Настенька, здесь нет никакого шанжмана де пье. Тут испокон веков эшаппе, – и маэстро показал, какое следует делать движение.

– Христиан Петрович, ради бога простите меня, но тут нет никакого эшаппе, – лучезарно улыбаясь, возразила пожилая хранительница балетного очага. – Тут завсегда были шанжманчики. Вот таким манером – с пятой на пятую. И с обязательной переменой ног.

– Что вы мне голову морочите! – страдальчески вопросил маэстро. – Я танцевал «Жизель» с самой Еленой Ивановной Андреяновой. Не делала она тут никаких ваших шанжманчиков.

– Истинный крест! – пылала гневом старушка. – Христиан Петрович, вот на этой сцене я сама видела, как Авдотья Ильинична Истомина показывала партию Андреяновой.

– Путаете вы всё, – морщился Иогансон.

– Ничего не путаю. Все хорошо помню. Была как раз годовщина смерти Пушкина. Истомина сильно плакала, много рассказывала о нем. Вспоминала, как стояла у дома на Мойке. Ждала, когда Пушкина вынесут. Там и простудилась, долго болела. Чуть Богу душу не отдала…

– Христиан Петрович, – вступил в разговор Платон Карсавин. – Они правы. Здесь не следует делать эшаппе. Можете мне голову отрубить.

– Придется.

Бедная Настя, слушая перебранку, невольно улыбнулась: ее партнер в кулисах дремал, завернувшись в плащ. Привыкший к такого рода стариковским баталиям, словно окопный солдат, прикорнул воробьиным сном.

Платон Карсавин осторожно поглядывал в темноту зала, где сидела его жена с пятилетней дочкой. Девочке очень хотелось посмотреть балетные номера, но вместо этого – один шум да крик.

В конце концов Иогансон сдался. Просмотрев все концертные номера, он совершенно неожиданно вернулся к злосчастному волчку. Упрямый старец принялся утверждать, что жизнь человеческая схожа с игрушечным волчком: один и тот же круг вращательных движений, имеющих одинаковое количество энергии в начале и конце. Вокруг раздался осторожный смех. Восприняли как очередную экстравагантную шутку или, того хуже, как бред выжившего из ума старика. Иогансона это вконец разозлило, и он затопал ногами, доказывая, что, не меняя движений, стоя на одной ноге, представит целую жизнь человеческую.

– На одной балалаечной струне симфонию не сыграешь. Как это можно на одной ноге? – пожал плечами Платон Карсавин.

– Так же, как на двух. Был бы дар Божий! Безобразный Паганини на одной струне чудеса творил! Я, конечно, не Паганини, а всего лишь старый пердун…

Кое-кто захихикал, но Иогансон, видимо, не имел в виду ничего непристойного, употребляя это русское слово. Маэстро занял исходную позицию и начал медленно и неуверенно вращаться… Дальше случилось необъяснимое: отчетливо были видны первые шаги младенца, буйная младость… Особенно выразительны получились у Иогансона предсмертные круги испускавшего дух волчка. Казалось, и вправду умер человек-волчок. Какое-то время все находились под гипнозом танца, а потом дружно захлопали. Кое у кого на глазах появились счастливые слезы… Иогансон, подхватив скрипку, собирался с горделиво поднятой головой покинуть школьный театр, когда за своей спиной услышал жалобный голос Насти:

– Христиан Иванович, так какое мне движение делать? Эшаппе или шанжман?

– Разве я тебе не говорил?

Иогансон присел на кончик стула. Воцарилась вселенская тоска. «Жизель» обглоданной костью застряла у всех в горле. Что ни концерт, то «Жизель». Казалось, движения и музыка были сочинены еще до сотворения мира. К тому же Настенька «перестояла» на сцене. Была маловыразительна и скучна. Но понемногу оживлялись мышцы, набирали силу… Душа теснилась, искала выхода, выплескиваясь в высоких, зависающих в воздухе прыжках.

И вот тут, откуда ни возьмись, появилась черная кошка. Осторожно прошлась по сцене, застыла как раз посередке, вызвав веселое оживление. Настенька, подобно кошке, тоже испуганно замерла в ожидании.

– Что стряслось? – нетерпеливо выкрикнул Платон Карсавин из зала. – Настенька… ты что стоишь, будто аршин проглотила! Ждешь, чтоб я первый перешел дорогу после твоей кошки?

– Если бы она была не такая черная, – прошептала Настя.

– У ней лапки белые, – подбадривал кто-то из зала.