Цесаревна. Екатерина Великая

Краснов Петр Николаевич

Над Петербургом нависла томительная зимняя тишина. К серому небу белыми клубами поднимался дым из труб. У Зимнего дворца закутанные в тулупы топтались возле будок часовые. Нева, усмиренная морозом, текла тихо и казалась расплавленным оловом. Низкий пар тумана стлался над ней, и в голубой прозрачности его призрачными казались на островах дома и деревья, покрытые инеем.

Цесаревна провела день в опочивальне, то стоя на коленях перед иконами, то сидя в кресле и слушая доклады Риты. Та весь день шаталась по казармам и по городу, прислушиваясь к людским толкам.

Худая, с растрепавшимися волосами, в нахлобученной на лоб меховой шапке,

с лихорадочно блестящими глазами, где отразилось и ее сердечное горе и ожидание чего–то, во что ее не посвящали, но о чем она догадывалась, в старой шубе, тонкая, шатающаяся, как трость, она вваливалась в спальню цесаревны и останавливалась у плотно притворенных дверей. Она тяжело дышала, щеки ее горели от мороза, обмороженные уши пылали малиновым огнем, губы не повиновались ей.

— Ну, сказывай, где да где была? — спрашивала цесаревна. Она сидела в кресле в скромном, но дорогом заграничном темно–сером платье. Фижмы богатыми складками легли по краям кресла и закрыли его ручки, из широкой юбки стройным пальмовым стволом выдвигалась талия цесаревны. Очень красива была она в своей тревоге и возбуждении.

— В Преображенском полку, — с трудом, невнятно выговорила замерзшими губами Рита.

— Ну?..

— Там солдат Кудаев, посадский Егупов и Азовского пехотного полка капитан Калачов говорили о вашем высочестве. И Кудаев сказал: «Все мы можем ведать и сердце повествует, что государыня цесаревна в согласии его императорского величества любезнейшей матери, ее императорскому высочеству великой княгине Анне всея России и с любезнейшим его императорского величества отцом, его высочеством герцогом Брауншвейг–Люнебургским и со всем генералитетом».

— Так и сказал: «в согласии»?

— Так точно.

— Сие ладно, — сказала цесаревна и подумала: «Значит, там еще ничего не подозревают».

— А Калачов ему сказал: «Где тебе ведать, эдакому молокососу. Пропала наша Россия. Чего ради государыня цесаревна нас всех не развяжет?.. Все о сем гребтят. Не знаю, как видеть государыню цесаревну, я б обо всем ее высочеству донес».

«Это уже хуже… а может быть, и лучше… Сама не знаю», — думала цесаревна, слушая рассказ Риты.

— Кудаев ему сказал: «Весь Преображенский полк желал быть наследницей государыне цесаревне, а наша рота так вся едино того желала… Я готов насмерть в том подписаться». Капитан Калачов на сие ответствовал: «Только пусти меня к государыне цесаревне, и я стану говорить: что вы изволите делать, чего ради российский престол не приняли?.. Вся наша Россия разорилась, потому что немцы ею владеют. Прикажи идти в сенат и говорить, как наследство сделано и чего ради государыня цесаревна оставлена и чья она дочь. И ежели меня пошлет государыня цесаревна в сенат и велит говорить те речи — так ладно, а ежели не велит, то неужели головами выдаст нас? Ежели не выдаст — то только будет знать нас трое, а ежели государыня цесаревна выдаст нас головами — то он–де скажет ее высочеству: будем судиться с тобой на втором пришествии…»

— Ишь ты какой, — с грустной улыбкой сказала цесаревна, — бедовый!

— Еще Калачов говорил, что сумлевается, кто такая великая княгиня Анна и его императорское величество Иоанн Антонович. Герцог Мекленбург–Шверинский с благоверной государыней царевной великой княжной Екатериною Ивановной, матерью правительницы Анны, несогласно–де жил, понеже он ее не любил, а она–де, государыня цесаревна, монаршеская дочь, и знаем про нее, какого великого отца она имеет. И сказал при сем:

«Мы еще и не знаем, крещен ли император?.. А ну, как и не крещеный совсем. О том мы неизвестны. Надобно так сделать, чтобы всяк видел, принести в церковь соборную Петра и Павла да крестить. Так бы всяк ведал, а то делают, и Бог один знает…»

— Что он, молодой, капитан Калачов?.

— Нет… Вовсе старый. За пятьдесят лет будет. Он при родителе вашем был за морем в Голландии. Вот, ваше высочество, и все.

— Спасибо, Рита. Узнавай дальше, что по городу творится. Да погоди, раньше чайку горячего напейся.

Рита ушла. Цесаревна опять стояла перед иконами и думала о своем деле. То решалась она взять все на себя и тогда продумывала каждую мелочь, то вдруг нападала на нее слабость, ноги обмякали, голова становилась бездумной и все казалось ей безумием. Тогда не знала, как и куда ей укрыться. Она позвонила Чулкова.

— Василий Иванович, дочку ранцевскую напоил чаем?

— Напоил… Сейчас снова ушли.

— Подай и мне.

Чулков принес большой серебряный поднос с чайником и чашкой китайского фарфора и налил цесаревне чаю.

— Ваше высочество, тут еще немка Строусша, что при гардеробе состоит, желает вам чего–то сказать.

Звали Строусшу. В этот день всякий человек казался цесаревне нужным и каждый слух казался важным и значительным.

Старая немка рассказывала цесаревне, что ей говорили, будто фельдмаршал Миних был у цесаревны и, припадши к ногам ее, просил повелеть ему, а он–де все исполнит.

— И будто ваше высочество сказать ему изволили: «Ты ли тот, который корону дает, кому хочет? Я оную и без тебя, ежели пожелаю, получить могу… Пошел–де вон!..»

Старая служанка смеялась беззубым ртом.

— Так, матушка, и сказали: ежели, мол, пожелаю, и без тебя корону–то получу…

— Ну, ступай… Нечего пустяки болтать. Она осталась одна.

Каким, однако, непонятным, таинственным, непостижимым путем ее сокровеннейшие думы становятся известными дворцовой челяди. Кто мог внушить такие слова, такие понятия, в которых она сама себе не признавалась этой глупой старухе Строусше? Почему она сказала именно про Миниха, о ком не раз подумывала и, пожалуй, в таких же выражениях цесаревна… «Ты ли, мол, тот, который корону дает, кому хочет?..» Снова одолевали страхи. Лихорадочная дрожь трясла ее в жарко натопленной, душной спальне.

Темнело. Зимний день догорал. В опочивальне не зажигали свечей и был только неверный свет от затепленных перед образами лампад. За окном с задернутыми занавесями была страшная тишина ожидания.

Рита вернулась с разведки совсем замерзшая. Она была в Конном полку и там слышала, будто в крепости у гробницы Анны Иоанновны привидения кажутся.

— Так что даже, ваше высочество, часовые отказываются стоять.

Был нестерпимо жуток рассказ Риты в темной спальне, где по углам точно призраки шептались. Цесаревна поникла головой.

Мятется, видно, душа Анны Иоанновны, недовольна тем, что сотворила необдуманным своим письмом. Цесаревна вспомнила тот вечер, после охоты, когда разговаривала она с глазу на глаз с императрицей и та говорила ей, кто должен по–настоящему ей наследовать. Не идет ее душенька ко Господу, быть может, и по Бирону тоскует, не то ему она готовила… Мечется встревоженная душа по земле. Вот–вот и сюда явится.

Цесаревна нервно позвонила.

— Зажги свечи, — сказала она камер–медхен. — Не догадаются петые дуры, что цесаревна в темноте сидит.