Цейтнот
Шрифт:
— Зюльфугаров, — подсказал Фуад.
— Да, да, Зюльфугаров. Есть такая порода людей! Так вот, с одним таким Зюльфугаровым не справятся сто таких, как Фуад Салахлы, но один Шовкю Шафизаде превратит в лепешку, раздавит сотни зюльфугаровых! — Эти слова Шовкю произнес энергично, в них прозвучала откровенная гордость за себя, однако тут же понял: получается, вроде бы он хвастает; сменил интонацию, добавил, понизив голос, доверительно, мягко: — Все это я говорю тебе как сыну, Фуад. Надо быть сильным, детка, сильным! Мой покойный отец любил говорить: хочешь быть горой —
Когда Фуад уходил от Шовкю, был уже вечер, часов шесть.
На другой день в институте Зюльфугаров подошел к нему. Лицо его сияло.
— А, землячок! Поздравляю, поздравляю! Вышел сухим из воды! Рад, очень рад за тебя, клянусь твоей жизнью! Но запомни, земляк: осторожность украшает джигита. Как там отец, брат мой Курбан?
Фуад на всю жизнь запомнил все, что Зюльфугаров говорил ему в тот день.
Год назад Зюльфугаров, уже пенсионер, пришел к нему на прием с какой-то чепуховой просьбой. Фуад встретил его предельно обходительно, однако упорно говорил старику «ты», то и дело вставляя «земляк», «землячок», раз даже бросил: «Ай, безбожник!» Фуаду было так же просто исполнить то, о чем просил его Зюльфугаров, как, скажем, выпить стакан воды, но он сказал:
— Клянусь твоей жизнью, земляк, ты задал мне трудную задачу. Буду стараться, приложу все усилия, исключительно ради тебя, землячок, однако шансов у тебя маловато, вряд ли что получится.
Он проводил сконфуженного, стушевавшегося, исходящего потом, красного как рак Зюльфугарова до двери кабинета. Когда тот был уже за порогом, не удержался, сказал:
— Запомни, земляк: осторожность украшает джигита!
А тогда в институте все и вправду закончилось благополучно. Ася говорила:
— Аллах услышал мои молитвы, проявил милость.
Ася сдержала свой обет: раздала нищим возле мечети ползарплаты. А что она получала-то, господи!.. Дурочка Ася!.. Его восстановили в комсомоле. Те, кто сторонился его, снова стали приветливыми и ласковыми.
Но у Большого Фуада, у Фуада Салахлы, случилась неприятность: спустя месяц его уволили из института, «за пропаганду среди студентов вредных идей, пренебрежительное, нигилистическое отношение к современной национальной архитектуре и преклонение перед конструктивизмом и архитектурой Запада».
Глава шестая
Фуад посмотрел на часы и прервал Мир-Исмаила:
— Так, мне надо в аэропорт. Закругляйся, Мир-Исмаил.
Мир-Исмаил понимающе кивнул:
— В сущности, я уже…
— Хорошо, товарищи, тогда все. Можете идти.
Все вышли. Фуад вызвал Нелли:
— Позвоните, пожалуйста, в гараж, вызовите машину.
— Хорошо, Фуад Курбанович, сейчас, — пропела Нелли сочным, прекрасным и в то же время безнадежно холодным голосом. — Но там вас ждут, — кивок в сторону приемной. — Товарищ говорит, вы сами назначили ему время.
— Кто такой? У меня же нет ни минуты, я спешу.
— Это Октай Мурадов.
— Ах, Октай! — Фуад думал несколько секунд, затем махнул рукой: — Хорошо, пусть войдет.
В кабинет вошел Октай.
— Я вижу, у тебя
— И не говори, Октай. Действительно, вереницы заседаний — одно за другим. Здравствуй! — Фуад встал, протянул ему руку. — Присаживайся. Эх, давно хочу повидать тебя, но не так, а чтобы обстоятельно — сесть, поговорить по душам, посоветоваться. Нет времени. Но о встрече мечтаю. Проклятый цейтнот!
— Раз мечтаешь, значит, когда-нибудь увидимся — сядем, поговорим. — Октай усмехнулся: — С самим собой хоть встречаешься? Помнишь разговор?
— Вот смотри, — Фуад показал блокнот. — Ежедневно делаю пометку: встреча с самим собой. Наверно, и я понемногу чокаюсь.
— Пока не откажешься от бесконечных заседаний, встреча с самим собой не состоится. Одно исключает другое.
— Не скажи, Октай. Я вот, например, провожу заседание, люди говорят, а я не слышу их. У меня ежедневно бывает сто заседаний с самим собой, там, в душе. Внутренний голос не смолкает. А вот сосредоточиться, подытожить, сделать выводы, принять решение — не удается. Разумеется, не о работе говорю, в делах у меня полный порядок. Понимаешь, о чем я?
Октай кивнул.
Зазвонил телефон. Фуад поднял трубку.
— Да, слушаю… Нет, в два часа… Да… Похороны в четыре. Хорошо. — Положил трубку. В этот момент зазвонил другой телефон. Он сказал Октаю: — Ты видишь? И так — весь день. — Взял трубку: — Да, слушаю, товарищ Садыков… Хорошо, пришлем. — Положил трубку, сам набрал номер: — Мюрсал, пошлите справку в трест. На имя Садыкова… Не завтра — сегодня! Сколько раз можно говорить?! — И, не слушая ответа, дал отбой.
Октай сказал:
— Знаешь, Фуад, я много думал о природе активности такого типа людей, как ты. И я понял ее. Просто вы хотите убежать от самих себя.
Фуад нахмурился:
— Ты шел сюда, чтобы сообщить мне эту глубокую мысль? — И тотчас взял себя в руки. Нет, он не должен так разговаривать: раздражительность, обидчивость, злоречивость — признаки слабости, невезения в жизни; язвить может Октай, у него же, у Фуада, нет на это права; человек, руководящий людьми, должен уметь терпеть их недовольства, зависть, гнев, злобу, должен уметь почувствовать себя в их шкуре, дабы понять, что их гнетет и волнует, разгадать их самые сокровенные мысли и чувства, понять, разгадать и… нейтрализовать, найти выход из любого положения. Сказал: — Извини, Октай, я не хотел тебя обидеть.
Октай улыбнулся:
— И ты на меня не обижайся, Фуад. Конечно, это долгий разговор. Как-нибудь, иншаллах, выберешь время, и мы поговорим с тобой на эту тему.
Фуад смотрел на Октая: виски совсем поседели. «Бедняга, сильно сдал. Или это смерть Фуада Салахлы так подействовала на него?»
— Я пришел к тебе по другому делу, — продолжал Октай. — Ты же знаешь, сегодня мы хороним Фуада…
— Знаю. — «Мы хороним». Не стал говорить, что должен выступить с прощальным словом на траурном митинге. Октай тоже там будет, сам увидит. Печально вздохнул: — Бедный Фуад, жаль его…