Цейтнот

Азимов Анар

— Детка, ты отзанимался уже? Все? Конец?

Фуад подумал: незнакомец дает ему понять, что вообще пришел конец его учебе в этом институте. Значит, исключили? Напрасно, выходит, Ася ходила в мечеть, тратила деньги, давала обет. Не помогло. Почувствовал, как лоб его покрылся холодной испариной. И вдруг, забыв, что он собирался держать себя с достоинством, смело резать правду-матку в глаза, выдавил из себя дрожащим голосом, почти с мольбой:

— Нет, нет… я хочу заниматься и дальше… Я хочу учиться в институте…

Незнакомец спокойно разъяснил:

— Детка, я имею в виду сегодня. Ты освободился уже?

— У них еще одна двухчасовка, — быстро вставил Зюльфугаров.

Седоусый тяжело посмотрел на него. Снова перевел взгляд на Фуада.

— Я думаю, декан позволит тебе… Хочу, чтобы ты поехал

со мной.

— Конечно, конечно, — подобострастно заулыбался Зюльфугаров. — О чем может быть речь?

Седоусый пожал ректору руку. Зюльфугарову едва кивнул и, сделав Фуаду знак следовать за ним, вышел из кабинета.

На улице перед институтом седоусого ждала черного цвета машина марки «ЗИМ». Он сел впереди, рядом с шофером, жестом предложил Фуаду сесть на заднее сиденье. Машина тронулась. Седоусый упорно молчал. Лишь когда водитель притормозил у высокого, очень несуразного, по мнению Фуада, дома (Фуад знал, что этот дом строился по проекту Шовкю Шафизаде), сказал негромко:

— Вот мы и приехали. Пошли.

— Куда? — спросил Фуад, когда они вышли из машины.

— Ко мне домой. Приглашаю тебя к себе в гости. Или ты не узнал меня? Я — Шовкю Шафизаде. — И, весело, озорно сверкнув умными глазами, добавил: — Тот самый, которому так досталось от тебя!

В тот день Фуад впервые перешагнул порог их дома, впервые отведал кизилового варенья Бильгейс-ханум, впервые увидел Румийю. Но главное — в тот день он узнал Шовкю.

Когда Бильгейс-ханум подала чай, Шовкю спросил:

— Может, ты голоден? Сейчас мы попросим хозяйку, и она нам…

— Спасибо, я недавно обедал, — соврал Фуад.

Бильгейс-ханум вышла из гостиной. Они остались вдвоем. Шовкю не спеша, явно наслаждаясь хорошо заваренным чаем, делал глоток за глотком.

— Об этой истории я услышал только сегодня. Совершенно случайно. То есть узнал, что тебя немного обидели. Я тотчас сел в машину и поехал в институт. Думаю, что этот парень там натворил? Из-за чего весь сыр-бор? Попросил — мне принесли твой доклад. Я прочел его и сказал ректору: таких студентов не наказывать надо, а поощрять, награждать. Сказал: это написано талантливым, умным, грамотным молодым человеком с современным вкусом. Говорю: что, или у нас много таких? С какой стати, говорю, мы и нашу молодежь будем бить дубинкой по голове? Нет, говорю, у этого Фуада Мехтиева светлая голова. Ваш ректор — умный парень, все понял. Будь он в Баку, не допустил бы ничего подобного. Ну а пешки, сам понимаешь, рады стараться. Этот ваш декан… как его?.. На физиономии написано — подхалим. Опасные люди, учти, детка! На будущее учти. Такие утопят кого угодно в стакане воды. Я знаю их как облупленных. Пей чай, остывает.

Фуад слушал и не верил своим ушам. Он был словно во сне. Сидел как истукан, не мог слова сказать от смущения.

Шовкю продолжал:

— Фуад, детка, я двумя руками подписываюсь под каждой мыслью, под каждой фразой твоего доклада. Ты немного пощипал, покритиковал меня — правильно сделал. Молодец! Весьма уместно и своевременно. Наша партия осуждает культ личности. Биз дэ бурада, понимаешь ли, маленький культ в области архитектуры ярадырыг! — Эту фразу он произнес, мешая азербайджанские и русские слова. — Да, да, это тоже культ: нельзя, видите ли, критиковать Шовкю Шафизаде! Почему, спрашивается? Что — Шовкю Шафизаде упал с неба в золотой корзине? Или он — аллах, пророк? Полностью застрахован от ошибок? Фуад, детка, у меня нет сыновей, есть одна-единственная дочь… Так вот, клянусь тебе ею, я еще никому не говорил того, что скажу сейчас тебе: мне стыдно за девяносто процентов того, что построено по моим проектам.

— Ну, зачем вы так говорите? — вставил Фуад. — А ваша фабрика в Арменикенде?..

Шовкю перебил его;

— Да, от нее я не отрекаюсь. Я построил эту фабрику в тридцатые годы. Был тогда период конструктивизма. И еще — школа в Баилове. Помнишь? И все! Остальное — так, ерунда. Возьми хотя бы этот дом, вот этот, где мы живем. Клянусь тебе, милый, будь у меня возможность, я бы заложил под него динамит и — парт! — взорвал бы к чертовой матери! А что сделаешь?.. Таковы были требования, установки, таков был вкус у некоторых. Мы были вынуждены. Нам говорили: вокзал своим великолепием должен оставить в тени султанские дворцы!

И мы строили. Ты думаешь, мы не понимали? Думаешь, мы не знали, что людям нужны не нарядные, кричащие фасады, не декоративные колонны, не величественные своды и коридоры, где можно заблудиться, а простые, компактные, удобные дома, как можно больше домов, максимум простой добротной жилплощади?!.. Еще гениальный Корбюзье сказал, что дом — это машина для производства жизни, так примерно… Максимум служить людям — вот что главное в доме! Мы должны стараться, чтобы эта машина была исправной и отлаженной, чтобы каждая ее деталь была на своем месте! Ничего лишнего! Никаких внешних украшений! Эстетическая форма — да! Но… не ослепительное бессмысленное великолепие ради великолепия! Иначе когда же мы решим жилищную проблему?! — Шовкю помолчал, затем продолжал: — Ничего, сейчас многое должно измениться. Я только что вернулся из Москвы. Ожидаются большие перемены. Подготавливаются серьезные мероприятия. Кое-кому будет дан хороший урок, в том числе и некоторым знаменитым архитекторам. Пока это строго между нами, но кое у кого отберут даже Сталинские премии, это я точно знаю. Ничего, пусть… Это пойдет только на пользу нашей архитектуре. И ты увидишь, сынок, что у старого Шовкю остался еще порох в пороховницах! Наверное, у тебя есть единомышленники среди твоих товарищей-студентов, прошу тебя, передай им: пусть оценивают деятельность Шовкю Шафизаде не по прошлым работам, а по тому, что он сделает в будущем. Считайте, я ничего еще не сделал!

Фуад многому научился у Шовкю, многое усвоил и перенял от него более чем за двадцать лет общения, но самое главное, пожалуй, среди усвоенного было умение жить без «вчера», жить так, будто вчерашнего дня вовсе не было и ты начинаешь все только сегодня — с утра.

В памяти Фуада от той их первой встречи осталась еще одна деталь — лауреатская медаль на груди Шовкю висела неправильно (очевидно, простая случайность): обратной стороной — наружу, лицевой — внутрь, к пиджаку; в те времена на стене гостиной уже красовался ковер с портретом хозяина дома и цифрой «50»; так вот, на ковре Шовкю был изображен тоже с лауреатской медалью, однако там все было в порядке: профиль на медали был виден четко.

Затем они перешли в кабинет Шовкю, огромный, залитый солнечным светом, на полу — ковры. Все четыре стены до самого потолка — в полках с книгами. Библиотека Фуада Салахлы, образно говоря, бледнела в сравнении с этим царством редчайших книг, толстых фолиантов, альбомов репродукций, представлявших творчество Корбюзье, Райта, Мис Ван дер Рое, Гропиуса, Жолтовского и других великих зодчих и теоретиков зодчества. Здесь Фуад увидел фотопортреты, книги, альбомы виднейших русских, армянских, грузинских, эстонских и прочих архитекторов — с их почтительными дарственными надписями хозяину дома. Шовкю, не меньше чем Фуад Салахлы, был в курсе проблем современной мировой архитектуры, знал ее течения, хорошо представлял себе ее возможности и говорил обо всем этом не хуже Большого Фуада.

— Фуад, детка, — сказал он, — повторяю, в архитектурной жизни ожидаются большие перемены. А у меня есть обширные планы на будущее. Мне нужны помощники. Одного я обрел сегодня, это — ты. Кого можно привлечь еще? Кого ты мог бы порекомендовать из своих товарищей-студентов, близких нам по духу, думающих так же, как ты и я? Кто мог бы работать с нами?

Фуад назвал Октая и еще нескольких ребят.

— А из институтских педагогов, преподавателей? Я плохо знаю их, но думаю, и среди них тоже есть близкие нам с тобой по духу, по мировоззрению — люди нашего с тобой вкуса. Наверное, когда ты готовил свой доклад для НСО, ты с кем-то советовался, кто-то воодушевлял тебя, направлял твою мысль, ведь так?

— Из институтских преподавателей самый близкий нам — Фуад Салахлы, — ответил Фуад.

Шовкю раздумчиво улыбнулся, словно вспомнил нечто приятное и далекое:

— Фуад — грамотный архитектор, но… — Он сделал небольшую паузу, докончил: — Как говорят русские, он — неудачник. Фуад Салахлы никогда не чувствовал пульса времени.

Бильгейс-ханум опять принесла им чай.

Шовкю продолжал:

— И еще, Фуад, детка, хочу сказать тебе одну вещь. Это — очень серьезно, не забывай этого никогда. Конечно, все — между нами. Этот ваш декан!.. Как его?.. Ну, фамилия?.. — Он прищелкнул пальцами.