Цейтнот
Шрифт:
— Ничего не говори Румийе, она в положении, ты понимаешь, ей нельзя волноваться. Сам приезжай, побудешь два-три часа с Бильгейс. По возможности успокой ее… Постарайся, пожалуйста. У меня срочное дело, я должен уехать из дома.
Те два часа, которые Фуад провел возле Бильгейс-ханум, были самыми кошмарными в его жизни. Теща без конца кричала, теряла сознание. А он не мог вызвать «скорую помощь» — Шовкю распорядился: «Никто ничего не должен знать!» Он пытался заменить врача, капал валерьянку на кусочек сахара, совал его в рот Бильгейс-ханум, окроплял водой ее лицо, просил:
— Пожалуйста,
Когда сознание возвращалось к Бильгейс-ханум, она, как безумная, твердила только одно слово: «Часы, часы, часы…» Затем опять начиналась истерика, и опять — обморок. Потом Фуад узнал, что у парня, попавшего под машину, на руке были часы, от удара их сорвало с запястья, и они каким-то образом оказались вдавленными в левую щеку парня. Бильгейс-ханум видела все это: окровавленное смятое лицо, застывший взгляд и… часы на щеке мертвеца.
Через два часа Шовкю вернулся домой. Глаза его ввалились, щетина на подбородке неестественным образом отросла и словно бы стала совсем седой. Или это только показалось Фуаду?
Шовкю сказал жене:
— Ну, успокойся, Бильгейс, успокойся, все будет хорошо. Виноват пострадавший. Оказывается, он был сильно пьян, едва передвигал ноги, оступился и попал под нашу машину.
Шовкю оказал семье погибшего большую материальную помощь… Короче говоря, дело замяли. Не было никаких сплетен, никаких разговоров. Многие из знакомых Шовкю до сих пор ничего не знают об этом происшествии. Но месяц спустя Бильгейс-ханум умерла от инсульта. Боже, какие это были ужасные дни! Румийя ходила на последних месяцах беременности. Она рыдала, обхватив руками гроб с телом матери. Живот мешал ей. Черкез-арвад, мать Фуада, подошла к ней, хотела успокоить, оторвать от гроба, обняла ее. Эта сцена до сих пор перед глазами Фуада… Было много народу. Румийя резко сбросила со своих плеч руки Черкез-арвад, грубо сказала: «Отстаньте от меня, пожалуйста!» Ясно, она не владела собой, и все-таки…
Черкез-арвад молча проглотила обиду, отошла в сторонку. С кладбища близкие знакомые и родственники поехали к Шовкю — помянуть усопшую. Черкез-арвад прошла на кухню, хотела помочь: гостей следовало напоить чаем. Улучив момент, приблизилась к невестке, стала утешать:
— Доченька, не убивайся, пожалей себя, пожилые уходят, молодые должны жить. У тебя в животе ребенок…
Румийя, не дав ей закончить фразу, демонстративно отвернулась и громко заговорила с кем-то из гостей. Ночью сказала Фуаду:
— Передай своей матери, мне не нужны ее утешения! Без того тошно… — В глазах Румийи было столько скорби, что Фуад не смог ничего возразить. — И в хозяйские дела пусть не лезет. Есть помощницы, без нее заварят чай, подадут гостям.
Уже потом, спустя некоторое время, Фуад заговорил об этом с Шовкю. Тесть так объяснил:
— Наверное, Румийе было тяжело видеть в руках другого человека стаканы и блюдца, которые совсем недавно ставила на стол ее мать. Соседки, посторонние женщины — другое дело… Но когда посуду Бильгейс трогала близкая родственница, твоя мать Черкез-баджи, ей делалось не по себе.
Фуад,
Спустя месяц после того, как отметили годовщину смерти Бильгейс-ханум, праздновали день рождения Первиза. Курбан-киши и Черкез-арвад не пришли. Днем Черкез ходила в школу, где учился внук, поздравила его там, вручила ему подарок. В день, когда отмечали год со дня рождения Джейхуна, Курбан-киши пришел один, без Черкез, посидел с полчаса и ушел. И так было в течение многих лет: в дни рождения ребят никто из них не приходил, или приходил Курбан-киши, приходил и вскоре уходил. Черкез же со дня годовщины смерти Бильгейс-ханум ни разу не переступила порог их дома.
Однажды случайно об этом зашла речь. Фуад навестил родителей. Отца дома не было. Слово за слово, Фуад упрекнул мать:
— Нехорошо, мама, ты совсем у нас не бываешь.
Просто так сказал, без всякого умысла. По правде говоря, ему совсем было не до того, другим была занята голова — работой, делами.
Мать ответила:
— Ах, детка, лишь бы ты был счастлив, лишь бы твое сердце было спокойно. Что изменится, приду я к вам или не приду? Не будем об этом…
— Нет, почему же? — настаивал Фуад. — Мне кажется, ты что-то не договариваешь, мама. Скажи, что у тебя на душе? Ведь ты для меня самый родной человек на свете.
На глаза Черкез-арвад набежали слезы.
— Сынок, конечно, горько мне… Люди любят посплетничать, и все-таки обидно… Дошло до меня, что твоя Румийя не раз жаловалась людям на несправедливость аллаха. Говорит: «Забрал у меня мою благородную, красивую мамочку, а вот Черкез-арвад жива и здорова, ничего с ней не делается…» — Мать всплакнула, утерла краем платка глаза, продолжала: — Все мы умрем, детка. Когда-нибудь смерть постучится и в нашу дверь. Но разве я виновата, что она раньше пришла к ним, а не к нам?
Поплакав немного, мать успокоилась, пошла на кухню, умыла лицо, вернулась в комнату, улыбнулась:
— Извини, детка, ради аллаха, не удержалась я, сказала это тебе, расстроила. Даже отец твой ничего не знает. — Помолчав немного, продолжала: — Потому-то и не прихожу к вам, сынок. Думаю, увидит меня Румийя — опять заноет ее рана… Зачем?.. По внукам скучаю, постоянно хочу видеть их. На дни рождения не прихожу, а очень хочется… Почему бы не прийти? Я бы и приготовила все для вас с удовольствием, и на стол бы подала, и за гостями бы поухаживала, но думаю: зачем мне лезть в вашу жизнь, зачем омрачать вашу радость?..