Цейтнот
Шрифт:
Люди находились где-то очень близко. Отчетливо слышалось каждое слово, каждый звук. Похоже, дрались. Сколько же их? Тяжело дышат. Опять тот же картавый голос, с мольбой и отчаянием:
— Ради бога, Наджаф, заклинаю тебя Меккой, не убивайте меня! Клянусь могилой отца, я сделал глупость! Я — глупец, дурак! Зачем я это сделал?! Ах, зачем я это сделал?!
Другой, тоже молодой голос, сказал:
— Сука! Акпер загремел из-за тебя! Думаешь, ему хорошо там сейчас?!
Наконец Фуад увидел их, вернее, их силуэты. Они находились за сквером, ближе к перекрестку. Деревья сквера, шпалера кустов мешали ему разглядеть их. Он сделал еще несколько осторожных шагов и увидел «Москвич», стоящий у
Фуад разглядел: все четверо были молоды.
— Прошу тебя, Наджаф, пощади! — причитал картавый. — Клянусь богом, я не знал… Умоляю!
«Трус, — подумал Фуад. — Раз трус, значит, продажный. Видно, предал кого-то. Сейчас они с ним рассчитаются».
Картавого подтащили почти к самой машине.
— Умоляю тебя, Наджаф, умоляю! — просил он приглушенным голосом. Явно боялся поднимать шум. Да и кто бы пришел ему на помощь в этот час ночи? А если бы даже кто и попытался помочь, все равно ничего не вышло бы: они мгновенно прикончили бы его. Картавый понимал это и потому не кричал, не вопил, лишь взывал к милосердию человека по имени Наджаф, который стоял у распахнутой дверцы машины. Очевидно, этот Наджаф был здесь главный.
Наджаф сказал брезгливо:
— Ты, сука, гнида! Ты подохнешь… но хоть подохни как мужчина!
— Наджаф, пожалей мою мать!
— …я и мать твою, и сестру! — выругался Наджаф.
«Теперь смерть неизбежна, — подумал Фуад. — Или оскорбленный должен умереть, или оскорбитель. При свидетелях задета честь матери и сестры. Отныне этим двоим будет тесно на огромном земном шаре: один должен обязательно умереть, другой будет жить. Если оскорбленный останется в живых, он найдет случай и убьет оскорбителя. Непременно. Только вряд ли ему быть в живых: он у них в руках. Их трое, он один. Затолкают в машину, увезут куда-нибудь, прикончат, затем — камень на шею и в море со скал. Даже трупа никогда не обнаружат…»
Воображение мгновенно с безжалостной натуралистичностью выдало ему несколько сцен — «стоп-кадров» из финала трагедии, невольным свидетелем которой он стал. Кошмар! Фуад содрогнулся. Только сейчас до его сознания отчетливо дошло, что речь идет о живом существе. Пусть трус, продажный, без достоинства, но все-таки человек! Че-ло-век! Еще живущий, дышащий, умоляющий, вспоминающий мать! А через полчаса, час его не будет на свете! Не будет этого прерывистого дыхания, слов мольбы, упоминаний матери… Допустим даже, потом милиция нападет на след, допустим, убийц задержат и накажут, но покойнику будет уже все равно. Все решается сейчас, в эти вот секунды, пока человека еще не затолкали в машину! Если сейчас к нему не придут на помощь… Кто придет? Улица пустынна. Единственный свидетель происходящего — он, Фуад.
Как только он подумал об этом, новые сцены — «стоп-кадры» быстро-быстро замелькали в его воображении. Он должен вмешаться. Должен помочь. Пусть их трое, все равно! Он должен что-то сделать. Дол-жен! Дол-жен!! Надо закричать, поднять шум. Может, кто услышит? Очевидно, они вооружены. Ножи? Пистолеты? Возможно, и то и другое. Можно взять в руки камень.
«Подойду поближе, закричу диким голосом. Затем начну выкрикивать наобум имена, звать, будто рядом мои товарищи. Может, испугаются? А если нет? Тогда…»
Фуад неоднократно видел во сне свою смерть. Впрочем, не совсем так: не самою смерть. Последних, самых роковых секунд он не видел. За несколько мгновений до кончины просыпался. Но все, что происходило и говорилось до этого финального момента, он видел и слышал во сне не раз, со всеми деталями, во всех подробностях — четко, ясно, как наяву: место, лица, мотивы, угрозы и, наконец, орудие преступления. Во сне его почему-то всегда убивали ножом. Может, эти сны были своего рода предвестниками того, что должно было произойти впоследствии, а именно — этой ночью, являлись символами трагического события, таинственным образом предопределенного и спланированного где-то заранее? Вещие, пророческие сны? Сны-предчувствия?
Значит, все?! Его, Фуада, песенка спета? Конец? Катастрофа? Вот она — катастрофа! Что еще может помешать его завтрашней свадьбе? Вот она — катастрофа! Мелодрама. Но не после свадьбы, а до — накануне ночью. И не оба, только жених… Румийя становится вдовой: ведь официально она уже его жена; вот оно, свидетельство о браке, — в кармане его пиджака, и печать загса у каждого в паспорте. Немного поплачет Румийя. Потом утешится. Как в тот раз. Как в истории с Охотником. Охотника заменил он, Фуад. Теперь кто-нибудь заменит его. Найдется… Разумеется, родители не оставят Румийю в беде, позаботятся. Успокоят, утешат, развлекут, увезут куда-нибудь путешествовать. Затем выдадут замуж. Через три месяца, через шесть, через год. Интересно, в том ли ресторане будет свадьба? И в «России» три комнаты? И… «пусть музыканты не играют, как чушки»? А свадебное платье? Будет продано соседке (самой не пришлось надеть — не судьба!), или Румийя оставит платье себе — для будущей свадьбы?
Господи, какие странные мысли лезут иногда человеку в голову!
Голова и туловище приговоренного к смерти были уже засунуты в машину, только ноги оставались снаружи, он все еще сопротивлялся. Ноги словно приросли к тротуару, который был сейчас для человека как бы последней пядью его жизни. Трое парней никак не могли оторвать от земли эти упорствующие ноги, не могли захлопнуть дверцу машины.
«— Стойте! — закричал Фуад что было силы. — На помощь! Эй-й-й, на помощь! Человека убивают! Шовкю, Ахмед, Мамед! Сюда! Скорей! Скорей!
Бегом пересекая сквер, заметил камень, схватил его, подбежал к машине. Размахнулся, ударил камнем одного из парней сзади по голове. Тот отпустил руку приговоренного и, привалясь боком к заднему крылу „Москвича“, рухнул на колени. Фуад вцепился в освободившуюся руку несчастного, рванул на себя, стремясь вытащить туловище из проема дверцы… и в этот момент ощутил под лопаткой жуткий холод, затем чудовищную боль, его спина будто окаменела. Что-то произошло и с головой: мозг в черепной коробке словно мгновенно высох, сжался до размеров теннисного мяча и в следующую секунду взорвался, брызнул, потек через глаза, нос, уши. Фуад почувствовал, что ослеп, затем почувствовал, что он умирает, и после этого уже ничего не чувствовал…»
«Бильгейс-ханум утирала слезы кончиком черного головного платка и скорбно говорила Румийе, припавшей лицом к лицу покойника:
— Детка моя… несчастная… доченька… Кто же это проклял твою судьбу?.. Пусть и его дети обольются горькими слезами!.. Пусть захаркают кровью!.. Опять тебе не повезло… Опять счастье отвернулось от тебя… Родненькая моя…
Шовкю давал указание кому-то из родственников:
— Нужен лед. Жарко. Тело начнет разлагаться. — Затем, подозвав другого родственника, распорядился: — У меня в кабинете на столе лежит список приглашенных на свадьбу. Принеси. Может, кто еще не слышал о нашей беде, вечером придет в ресторан. Нехорошо, опозоримся. Позвони каждому. Ясно? Каждому! Объясни: мол, так и так, свадьба обернулась бедой. И в ресторан позвони, скажи, заплатим все, как положено, пусть не беспокоятся…»