Цейтнот
Шрифт:
Почему-то его посадили за парту рядом с Фуадом. Сейчас-то Фуад понимает, почему мальчика посадили именно с ним, точнее, почему это место две недели сохраняли для Рамиза-Рашида-Расима. Отец Фуада — Курбан-муаллим — работал учителем в этой же школе. Тогда он еще не был директором. Директором Курбан-муаллим стал через год, когда Фуад учился во втором классе. Курбан-муаллим вернулся с фронта за месяц до окончания войны. Грудь в медалях, и даже два ордена было на ней. Но одну ногу он оставил там, на чужбине, — в последние недели войны. В то время учителя в школе не только побаивались строгого, сурового Курбана-муаллима, но и уважали. Да еще как! Он был для всех авторитетом. Заслуженный фронтовик! Случалось, его именем даже
С первых же дней в школе и к Фуаду отнеслись по-особенному — из-за отца. Их учительница Мина-муаллима посадила его за первую парту перед своим столом. Одного. Пока одного. Второе место рядом с ним оставалось свободным. Очевидно, в школе — директор, учителя — знали, что Рамиз-Рашид-Расим задерживается. Короче, в середине сентября он пожаловал и сел рядом с Фуадом. Они были сверстниками, но Фуад был ниже его на целую голову.
В первый же день выяснилось, что он, Фуад, не испытывает особых симпатий к своему соседу по парте. На то было несколько причин, а точнее — три. Первая: Рамиз-Рашид-Расим оказался самым рослым в классе. Вторая: на руке у него красовались золотые часы. И, наконец, третья…
Третье обстоятельство, из-за которого Фуад не мог принять новичка, обнаружилось после окончания уроков. Ребята вышли на улицу вместе. Перед школой стояла машина марки «БМВ». Рамиз-Рашид-Расим подошел к машине, сел рядом с шофером и укатил. Ни с кем даже не попрощался. Может, потому, что ни с кем еще не был хорошо знаком?
На следующий день Фуад пришел в школу пораньше. Встал в вестибюле за высокими стеклянными дверями, начал наблюдать за улицей. Минут за пять до звонка перед школой остановилась машина марки «БМВ», из которой вышел Рамиз-Рашид-Расим.
Когда они учились в третьем классе, Рамиз-Рашид-Расим вдруг перестал посещать их школу. Фуад до сих пор не знает: то ли родители перевели его в другую школу, то ли семья вообще уехала из Баку? С того дня он ни разу нигде не встречал своего соседа по парте. Правда, кто знает, может, потом, взрослыми, они и встречались где-нибудь, даже вновь познакомились — так, шапочно, мимоходом? Сколько подобных знакомств было у него за эти годы! Не узнали друг друга. Вполне возможно. Впрочем, Фуад не мог бы точно поручиться, что такая встреча имела место. Хотя и отрицать подобную вероятность не мог. Фамилии Рамиза-Рашида-Расима он не помнил. Может, Курбан-киши помнит? Вряд ли. Сотни учеников прошли через жизнь Курбана-муаллима более чем за три десятка лет. Может, он помнит его отца? Много ли было в те годы в их школе родителей с «БМВ»?
Может быть, этот Рамиз-Рашид-Расим сейчас известный человек? Фуад усмехнулся про себя: «Во всяком случае, это не Рамиз Миришли. Не Расим Балаев. И не Рашид Бейбутов».
А может, его звали совсем не так? Допустим, Касум? Нет, только не Касум. Он точно помнит: имя начиналось с буквы «р».
Рустам? Рагим? Рафик? Или же «р» была в середине, или в конце? Ариф, Башир, Джафар?
В памяти Фуада осталось: его сосед как-то особенно приятно произнес эту букву «р» в своем имени в первый день появления в классе — и девочки зашушукались.
Господи, сколько страданий доставил ему проклятый «БМВ»! Как он мечтал прокатиться на этой машине! Хотя бы разок. Странно, но отголоски этого кажущегося на первый взгляд смешным, пустячным желания даже сейчас продолжали жить в его душе — однако не в виде забавного воспоминания; это ощущение в нем было сродни зависти, ревности, терзаниям из-за попранного достоинства, сродни горечи и боли из-за несбывшейся мечты, обладающей непоборимой, притягательной силой. Когда время от времени навязчивые, нестираемые картинки далекого прошлого оживали в памяти Фуада и, мелькая, мельтеша, беспорядочно проносились перед его мысленным взором, он понимал, что его двойственное, противоречивое — и тяга, и ненависть! —
Мальчик очень быстро сошелся со всеми ребятами в классе. Фуаду же выказывал особое расположение. Следствием этого расположения явилось то, что неделю спустя Фуад получил привилегию сесть в «БМВ».
Несколько дней подряд после уроков Фуад и Рашид-Расим-Башир-Ариф, словом, тот самый кудрявый мальчик, уезжали вместе на машине марки «БМВ».
Фуад жил в противоположной стороне. Несмотря на это, он ехал с мальчиком до самого его дома, здесь они оба выходили из машины, шофер уводил мальчика по лестнице на третий этаж, а Фуад шел назад два квартала, затем садился в трамвай.
Так продолжалось, может быть, с неделю. В один из дней, во время первого урока, кудрявый мальчик вдруг придвинулся к Фуаду и шепнул ему на ухо:
— Сегодня ты не поедешь на машине.
Заявление было столь неожиданным, что смысл его вначале не дошел до Фуада, ему показалось, он что-то не так понял, не расслышал хорошо. Обернулся к соседу:
— Что?
Фуад помнит отчетливо, как сейчас: мальчик улыбался. Он улыбался ласково, добродушно. И так улыбаясь, он тихонько повторил, не оборачиваясь, не глядя на Фуада:
— Сегодня я не возьму тебя в машину.
Самым страшным, как считал впоследствии Фуад, было то, что он не дал повода для столь внезапного сурового отношения к себе. Ни малейшего. Ни словом, ни поступком — нигде, ни в чем, ни даже вот столечко! — он не обидел, не задел товарища. Накануне они дружески расстались. В тот день утром так же дружески поздоровались. И вдруг неожиданное наказание! За что? Причина? Может, мальчику дома велели так сказать? Впрочем, в ту минуту, тогда, на уроке, мысль о родителях мальчика как источнике-первопричине вынесенного приговора не пришла ему в голову. О возможном вмешательстве их Фуад подумал гораздо позже, спустя много лет, — да, порой он вспоминал этот эпизод, врезавшийся в его сознание. Однако, подумав об этом, он отверг такую вероятность. Проанализировав факты, Фуад понял наконец, в чем суть дела, и был уверен, что понял все правильно и точно. Причина этого неожиданного заявления заключалась в прихоти избалованного человека, чувствующего свою силу, получающего удовольствие, унижая ближнего, давая этому ближнему щелчок по носу. Жестокость к слабому — вот где был исток. Разумеется, кудрявый мальчик не действовал по заранее намеченному плану, не ставил перед собой конкретной задачи — во что бы то ни стало оскорбить Фуада. Он это сделал, как теперь часто говорят, спонтанно, то есть самопроизвольно, в приступе внезапного каприза. И неизвестно, сохранилось ли в нем с годами, гораздо позже, уже в зрелом возрасте, это отрицательное свойство, или же оно умерло, изжило себя на уровне детской жестокости?
Как бы там ни было, тогда, на уроке, это категорическое заявление-приговор — «Сегодня я не возьму тебя в машину» — было сделано Фуаду предельно хладнокровно. Но самое ужасное оказалось впереди.
Фуад, вместо того чтобы встретить «приговор» так же хладнокровно, не придать ему значения, проявить предельное, пусть даже наигранное, равнодушие, — словом, выдержать, как говорится, марку, — стал на неверный путь: он начал просить и унижаться. Это не была явная мольба, но по сути выглядело именно так.