Цейтнот
Шрифт:
Касум опять хохотнул:
— Пурген, а?! Здорово я ему, а, Фуад-гардаш?!
Глава третья
— Сегодня вы директор, завтра — никто, обыкновенный учитель! — В голосе женщины была угроза. Ярко накрашенные губы кривились и вздрагивали. Она была вне себя от гнева. — Не забывайтесь! Мой муж — Ахмедли! Сегодня вы есть — завтра вас нету, а Ахмедли — всегда Ахмедли!
Предположим, Ахмедли. Женщина не говорила именно «Ахмедли». Была другая фамилия. Она забылась. Фуад не мог вспомнить настоящей фамилии мужа той женщины. Как-никак двадцать девять лет прошло с тех пор. Разве упомнишь? В памяти не осталось ни имени, ни фамилии, но все остальное запомнилось отчетливо — и габардиновое, цвета кофе с молоком, пальто высокой, статной шатенки, и выражение надменного холеного лица, и черная шляпа
Отец стоял спиной к двери, не видел его. Он зашел к нему в кабинет случайно — попросить денег, чтобы купить в буфете пончик. Фуад учился тогда в шестом классе. Войдя в кабинет отца и увидев искаженное злобой лицо Бильгейс-ханум (допустим, Бильгейс-ханум), услышав ее надменный, презрительный голос, он растерянно застыл на пороге. Он не видел выражения отцовского лица, но, даже глядя ему в спину, на его плечи, затылок, чувствовал, что отец бледен как мел. Бильгейс-ханум пришла защищать своего сына. Кажется, Курбан-киши выгнал ее сына из класса, не допустил к занятиям, заявив: «В таком виде в школу больше не являйся, Меджнун двадцатого века! Придешь тогда, когда срежешь свои локоны…» Бильгейс-ханум без конца повторяла эти фразы. Возмущению ее не было предела.
— Разве наш сын плохо учится? Или натворил что-нибудь? Подумаешь — длинные волосы! Хорошо, допустим, вам захотелось сделать ему замечание по этому поводу, — так неужели нельзя было сказать наедине, с глазу на глаз, объяснить ребенку? Он ведь уже большой, в восьмом классе. А вы прямо при его товарищах! Там ведь и мальчики, и девочки… У ребенка есть самолюбие… Может, вас кто-нибудь не так проинформировал?.. Может, вы думаете, его некому защитить? Что за самоуправство?! Или мы, его родители, умерли, что вы так обращаетесь с ним? Учитель называется! Мальчик со вчерашнего дня не ест, не пьет. Вы травмировали его! Ясно вам — травмировали!
Словом, Бильгейс-ханум метала громы и молнии. Курбан-киши угрюмо молчал. И это беспокоило Фуада. Он хорошо знал характер отца: подобное молчание было признаком его крайнего душевного напряжения, означало, что нервы отца натянуты как струны, готовы вот-вот лопнуть.
«Что-то сейчас случится, что-то случится», — подумал тогда Фуад. И тут он заметил сына Бильгейс-ханум, того самого восьмиклассника, он стоял впереди матери, небольшого роста, щупленький, смуглолицый; волосы, как у девчонки, до плеч — тогда это еще не вошло в моду, только начиналось.
Как же его звали? Имя, имя?.. Вот черт! Тоже забылось.
Бильгейс-ханум говорила:
— Имейте в виду, если муж узнает…
Курбан-киши резко обернулся, и Фуад увидел его лицо.
— Вон… немедленно… — еле слышно, одними губами, сказал отец.
Бильгейс-ханум… Эту женщину, разумеется, звали иначе, не Бильгейс, Бильгейс — имя покойной тещи Фуада, у которой не было сына, была одна-единственная ненаглядная дочь — Румийя, ставшая женой Фуада. Румийя, Рима, Римочка! И она — эта Рима, Римочка, Румийя — училась совсем в другой школе. Но…
В сознании, в памяти Фуада эта женщина почему-то отождествлялась с Бильгейс-ханум. С Бильгейс-ханум, с которой Фуад познакомился много лет позже, а затем породнился. Почему отождествлялась? Кто знает. Может, из-за внешнего сходства. Может, потому, что Бильгейс-ханум тоже ярко красила губы. Может и у нее было габардиновое пальто того же цвета или черная шляпа с вуалью. Впрочем, нет, Фуад не припоминает, чтобы Бильгейс-ханум пользовалась когда-нибудь яркой губной помадой. Габардиновое пальто, возможно, было… Было ли?.. Может, и было когда-то, в те времена, когда габардин был в моде, когда Фуад еще не знал ее, Бильгейс-ханум. И черная шляпа с вуалью, возможно, у нее когда-то была. А может, все дело в спеси, надменности, высокомерии Бильгейс-ханум?.. Или в ее грубости?.. В грубости по отношению к его отцу Курбану?.. Нет, с тех пор, как их семьи породнились, Бильгейс-ханум ни разу не сказала ничего грубого, неприятного ни Курбану-киши, ни Черкез-арвад, ни самому Фуаду. Тогда откуда же, почему, отчего эта ассоциация, эта причуда памяти, это отождествление? Почему, когда ему вспоминалась давняя сцена в кабинете отца, он мысленно называл эту женщину — Бильгейс? Может, потому, что и настоящая Бильгейс-ханум, и та, которую он условно называл этим именем, обе были высокие, крупнотелые, а Курбан-киши — маленький, низкорослый (кстати, Фуад ростом в отца), и поэтому они, разговаривая с ним, смотрели на него сверху вниз?
Разумеется, выражение «сверху
— Фуад-гардаш, мы едем куда-нибудь в перерыв?
— С половины двенадцатого будь в гараже, Касум, жди звонка: поедем в аэропорт.
Фуад привычным взглядом скользнул по одной из двух табличек на двери, где были указаны его фамилия, имя, отчество, дни и часы приема посетителей. Он вошел в приемную, где сидела их общая — с начальником управления Ахмедом Назаровым — секретарша Нелли. Нелли тотчас встала и поздоровалась с ним. Обе двери, справа и слева, начальника и заместителя, были открыты настежь. Настенные часы показывали ровно девять. Так у них было заведено: Нелли приходила на работу чуть пораньше, минут за пять, за десять до девяти. Фуад — ровно в девять, а начальник — десять — пятнадцать минут десятого. Фуад твердо решил про себя: когда он переселится в кабинет Ахмеда Назарова, он не изменит своему правилу — будет приходить на работу ровно в девять и такой же точности потребует от своего заместителя. В том, что такое переселение — вопрос ближайших недель, а может, даже дней, он не сомневался.
На Нелли было новое зеленое платье с короткими рукавами, делавшее девушку еще эффектнее, еще привлекательнее. Нелли было девятнадцать лет. Проходя мимо, Фуад нахмурился: у стола ее стоял парень-молокосос в джинсах, худенький, стройный, спортивного типа, как теперь говорят. Фуад знал парня в лицо, он работал в отделе Мир-Исмаила, но, кажется, большую часть времени околачивался здесь, в приемной, возле Нелли.
«Интересно, о чем они без конца шепчутся? Шепчутся, пересмеиваются. Надо как-нибудь сказать Мир-Исмаилу, пусть надерет „ковбою“ уши. Надо, надо… Но сколько их — этих всевозможных „надо“?! И то надо, и другое, и третье. Откуда на все, на всех взять время? Проклятый цейтнот!»
Следует сказать, к Нелли не были равнодушны и остальные сотрудники управления, точнее, вся его мужская половина. Каждый старался под каким-нибудь предлогом заглянуть к ней в приемную, а заглянув, считал своим долгом сказать ей комплимент. В праздники же, особенно накануне Восьмого марта, Нелли делали подарки: плитку шоколада, букетик цветов, флакон дефицитных духов — кто что. Разумеется, красота и молодость были не единственной причиной доброго отношения сотрудников к Нелли. Большинством руководили земные, прозаические мотивы. С помощью Нелли можно было быстрее донести до руководства свою просьбу, быстрее получить подпись на нужном документе. Да, в таких делах многое зависело от того, как Нелли относится к вам лично. Она могла посоветовать, стоит или нет идти сегодня на прием к начальству. Знала, в каком настроении сейчас Назаров, в каком — он, Фуад, его зам. Нелли могла сказать, например: «Сегодня будет очень кстати поднять этот вопрос, а вот об этом лучше не заикаться». И наконец, Нелли лучше всех была в курсе взаимоотношений между начальником и заместителем в данный конкретный момент; знала, как в их глазах котируется тот или иной сотрудник, в каких тонах поприветствовали начальника и его заместителя «великие мира сего» — Ахмедов-Мамедов-Султанов, как прошла встреча начальника с секретарем парткома, о чем разговаривал заместитель с председателем месткома, и так далее. Подобного рода сведения можно было получить только и только от Нелли.
Фуад и сам был слегка неравнодушен к Нелли. Что-то в ней было такое!.. Длинные, стройные ноги. Легкая походка. Прямые волосы до плеч — черные, блестящие, высшего качества, будто дорогой парик. Строгий, даже чуточку надменный взгляд. Смотрит на собеседника несколько исподлобья, хочет казаться непроницаемой — и вдруг, лицо озарится такой обаятельной улыбкой! Чистюля, каких редко встретишь, можно сказать — эталон стерильности. Руки, пальцы — ухоженные, прямо-таки произведение искусства.
Словом, Фуад втайне симпатизировал Нелли. Что в этом особенного? Просто симпатизировал — и все. У него, в отличие от некоторых, было твердое правило: «не класть глаз» на женщин там, где работаешь, особенно на тех, кто у тебя в непосредственном подчинении. В данном случае, в случае с Нелли, это выражение — «не класть глаз» — было не совсем точным, не очень подходило, так как все-таки он на Нелли заглядывался, и, значит, глаз его на ней задерживался. Да еще как! Воображение Фуада, грешным делом, иногда откалывало такие номера, рисовало такие легкомысленные картинки!.. Однако он всегда был в состоянии мгновенно подавить в себе эти всплески чувственной фантазии, осадить расшалившиеся желания.