Чакра Фролова
Шрифт:
«Начинается», – подумал он, вспомнив о своем «везении».
– Ладно. Скажи «спасибо» за предложение. Ляля – хорошая девушка. Пусть с Ленькой лучше мирится.
– Так что с побегом?
– Думаю, надо отложить. Все равно эти гаврики сейчас по всей деревне бродят – трофеи ищут. Кто знает, что у них на уме. А завтра все уляжется, у них и доверия будет больше. Кроме нас-то, все равно никто ж не побежит.
«Вот черт! – мысленно выругался на себя Фролов. – Опять я все откладываю, пока не рассосется».
– Ладно, – выдохнул струю дыма Никитин и выбросил окурок. – Может, ты и прав. Погодим чуток. Тем более все равно надо подготовиться. Едой, там, запастись и прочее. Пойду к Фимке.
Он пожал руку Фролову на прощание и быстро зашагал по пыльной дороге. Фролов, скрипнув калиткой, вошел во двор. К нему сразу же с лаем бросился Тузик, но, узнав постояльца, завилял хвостом. Лежащий у рукомойника Валет не поднялся, а только скосил глаза на Фролова, после чего равнодушно отвернулся. Посреди двора с квохтанием бродили куры. Гаврила сидел на крыльце и строгал перочинным ножом какую-то деревяшку.
– Тягали к начальству? – спросил он, не поднимая глаз. Ему очень хотелось спросить про донос, но он не знал, в какой форме задать вопрос.
– Было дело, – зевнул Фролов. – Начальство только уже сменилось.
– Ну да? – продолжая строгать, удивился Гаврила. – И что ж теперича у нас за власть? Наши?
– Ну уж скорее, наши, чем не наши.
Гаврила хмыкнул. Фролов постоял несколько секунд из вежливости, потом пошел в сарай. Там, сидя на перевернутом ведре, доила корову Ольга. Она поздоровалась. Корова, кажется, тоже кивнула Фролову. Ждущая своей очереди коза мемекнула что-то на своем языке. Фролов приставил лестницу, быстро вскарабкался под крышу и рухнул в солому.
«Заснуть бы так и больше не просыпаться», – подумал он, закрывая глаза.
Глава 29
Фролов хорошо помнил, когда это случилось. 17 марта 1918 года. Через год с небольшим после гибели отца. Точность даты определялась тем, что 17 марта было маминым днем рождения. В марте 1918-го Фролову было четырнадцать, а в июне должно было стукнуть пятнадцать. Они жили в Петрограде у маминой тетки – их собственная квартира в Москве к тому времени сгорела. С питанием было плохо – начавшийся зимой по всей стране голод к весне достиг своего пика – так что ни о каком праздничном столе и речи быть не могло. Тетка достала картошки, маргарина и немного муки, из которой испекла что-то вроде пирога – вот и все угощение. Ну и спирт медицинский, поскольку тетка работала в Кронштадтском военно-морском госпитале. Настроение было тоже совсем непраздничным – в городе царили запустение и разруха. Иллюстрацией к последнему был протекающий потолок в теткиной квартире. Вода, образовав коричневое пятно, с методичностью часового механизма капала в жестяной таз, поставленный в угол комнаты, и этот звук давно превратился в постоянное сопровождение их расстроенного быта. Что же касается мамы, то она никак не могла смириться с гибелью мужа, да и состояние здоровья оставляло желать лучшего – она сильно похудела, часто кашляла и жаловалась на холод. Подозревали туберкулез, но оказалось, дело в запущенном бронхите. Впрочем, туберкулез ее все равно догнал – только позже. Саше по случаю дня рождения было разрешено немного пригубить спирта. Неокрепший организм тут же развезло, и Саша вдруг задал вопрос, на который, однако, не надеялся получить никакого внятного ответа. Он спросил, почему отец всегда относился к нему так холодно? Он мог бы объяснить это замкнутым и сдержанным характером отца, но ведь тот никогда не играл с ним, как играли отцы Сашиных сверстников, никогда не интересовался Сашиными делами или настроением, никогда не поощрял или, наоборот, критиковал Сашино увлечение книгами, никогда не обсуждал с ним никаких вопросов – ни семейных, ни политических, ни творческих, ни жизненных. Да что там «не обсуждал»! Он вообще никогда не говорил с Сашей. Если ему требовалось донести до Саши какую-то мысль, он действовал исключительно через посредника, то есть маму. Саша страдал от этой холодности, от этого вечного полуравнодушного пожатия плечами как основной реакции на любое предложение, исходящее от сына. Право, было бы лучше, если бы он хотя бы раз закричал или затопал ногами или даже отлупил Сашу, но он только кривил губы и уходил к себе в кабинет, если ему что-то не нравилось в поведении сына. Из всех воспоминаний об отце драгоценными крупинками осели в Сашиной памяти лишь несколько моментов. Один раз, когда на каком-то семейном торжестве Саша прочитал стихи собственного сочинения, и знакомый отца, известный газетный фельетонист, сдержанно похвалил их. Тогда Саше показалось, что на папином лице мелькнуло что-то вроде улыбки – не насмешливой, не равнодушной, а смущенной, полной какой-то гордой растерянности. Казалось, он просто не знал, как реагировать на похвалу в адрес сына. Саша запомнил эту улыбку и бережно хранил ее в своей памяти, доставая лишь тогда, когда приходил в отчаяние от отцовской холодности. Был еще совместный поход в цирк. Мама тогда слегла с температурой, и они пошли вдвоем. Саша остался равнодушным к борцам, дрессировщикам и канатоходцам. Ему понравились только фокусник и два клоуна, выходившие заполнять паузы между номерами. Отец же и вовсе просидел все представление со скучающим видом. После цирка они вышли на улицу, и отец неожиданно спросил у Саши, как ему понравилась программа. Саша пожал плечами, точь-в-точь как отец, и сказал, что синематограф ему нравится больше.
– Согласен, – серьезно кивнул отец.
Это потрясло и обрадовало Сашу. Впервые папа поинтересовался его мнением, а что еще важнее, согласился с ним, как будто Саша был его взрослым приятелем.
– А не поднять ли в нам в таком случае настроение походом за пирожными и лимонной водой?
Это было второе потрясение за вечер – отец никогда не ходил вдвоем с Сашей ни в кондитерские, ни в кафе, и если и хотел угостить чем-то, то просто покупал и приносил домой к чаю. Третьим потрясением стало то, что отец, взяв солидный кулек с разнообразными сладостями, одно из пирожных доверил нести Саше. Оно предназначалось для мамы – та была невероятной сластеной. Никогда больше Саша не нес ничего более важного и ценного, чем то пирожное с нежным названием «Элишка», аккуратно упакованное в небольшую картонную коробочку. В кондитерской у Митрофанова его делали по-своему, украшая сверху свежей клубникой, отчего пирожное становилось громоздким и хрупким в своей красоте. Маленькому Саше тогда казалось, что весь мир, вся Вселенная сосредоточилась в этой ароматно пахнущей коробочке. И гордость от осознания важности своей миссии переполняла его сердце. Еще бы! Ведь он был незаменим! Ему доверили то, что никому больше нельзя было доверить. Он нес в своих маленьких руках Вселенную. И ему нельзя было споткнуться, нельзя было уронить или случайно помять драгоценную ношу. Ответственность была слишком велика. Доверие отца он должен был во что бы то ни стало оправдать. От напряжения у Саши взмокла спина, а в голове страшным кошмаром проносились сцены возможной неудачи. Нет, не неудачи. Беды. Трагедии. Конца света. Он неестественно высоко поднимал ноги и опасливо смотрел по сторонам, боясь всякой каверзы со стороны судьбы – будь то неожиданно выскочившая из-за угла коляска или толчок случайного прохожего. Но судьба была милостива. Пирожное он донес в целости и сохранности. Правда, съедено оно так и не было. Увидев пирожное и внушительных размеров пакет из кондитерской, мама почему-то совсем не обрадовалась, а начала выговаривать отцу за то, что они после цирка не отправились сразу домой – возможно, просто была не в том настроении из-за простуды. Отец почему-то тоже вскипел. Началась ссора с бесконечными хлопаньем дверей и взаимными упреками. Ссорились родители редко, но, как правило, до полного изнеможения. Маленький Саша испуганно прислушивался к топоту и крикам, сидя в своей комнате. Неожиданно он услышал, как распахнулась дверь спальни и донесся мамин возглас: «Да пропади оно пропадом!» После чего раздался глухой шлепок. Саша на цыпочках подошел к двери и выглянул в гостиную. На противоположной стене чернело жирное пятно. Смятая коробка искореженным трупом валялась на полу. Вселенная, которую он с такой нежностью нес в своих маленьких руках, была никому не нужна. Ее швырнули об стену, размазали, превратили в бесформенную красно-белую массу. Саша вернулся в кровать и заплакал, уткнувшись носом в подушку.
Но даже этот горький финал со временем слегка стерся, и в памяти осталось воспоминание о том вечере, когда отец сказал Саше:
– Я хочу, чтобы ты принес это пирожное маме. Мы же хотим ее порадовать.
Мы! То есть «я и ты»! Вместе!
Больше этого местоимения в свой адрес Саша от отца не слышал.
И теперь, сидя за скудным столом революционных лет и глядя на портрет покойного отца, висящий над потертым зеленым диваном, Фролов хотел знать, почему этих воспоминаний так мало. Почему он чувствует себя бедняком, хранящим в засаленном платке несколько медяков и пересчитывающим их изо дня в день, словно надеясь, что однажды их вдруг станет больше. Неужели отец совсем не любил его?
Мама закрыла глаза, словно зажмурилась. Перевела дыхание и снова открыла глаза. Но теперь это были какие-то другие глаза. Чужие. Настолько чужие, что даже тетка, сидящая рядом, как будто побледнела. Впрочем, наверное, это Саше только причудилось.
– Ты не был нашим сыном, – сказала мама тихо и буднично, отчего слова эти вдруг приобрели дополнительную силу и почти оглушили Фролова. – Ты был сыном наших друзей. Они… погибли. Утонули во время речной прогулки по Волге. Мы тоже были там, но нас удалось спасти. Спасли и тебя. Тогда тебе было два года. У них не было родственников, кроме таких дальних, что и родственниками-то трудно назвать, и мы… в общем, мы посчитали своим долгом взять тебя на воспитание. Тогда мы еще верили, что у нас будут свои дети. Но позже оказалось, что я никогда не смогу иметь детей, и ты невольно стал для отца вроде горького напоминания об этой моей…
Мама стала подыскивать подходящее слово, но не нашла и просто бросила фразу, не закончив. В тишине отчетливо раздался звук капель. Теперь он был похож на китайскую пытку. Хотелось побыстрее заглушить его речью.
– Но почему вы никогда не говорили мне об этом? – просипел Фролов каким-то чужим голосом. Словно уже и голос отказался от родства с ним.
– Мы хотели… – неуверенно начала мама. – Сначала ждали, когда ты подрастешь, но когда узнали, что у нас не будет собственных, я попросила Георгия не говорить тебе об этом, словно можно было притвориться, что ты – наш сын. Георгий и сам пытался в это поверить, но не сумел.
– Зачем же ты сейчас мне сказала об этом?
– Не знаю… Со временем все это стало тяготить меня. И я даже начала подозревать, что все мои беды – и гибель мужа, и мои болезни – все оттого, что я скрывала то, что не имела права скрывать. Словно я присвоила себе чужое.
– Кто же были мои настоящие родители?
– Отец – хирург, мать – больничная сестра. Ремизовы. Мы же дали тебе фамилию Георгия. Впрочем, если это тебя утешит, твоего настоящего отца тоже звали Георгием – так что Александром Георгиевичем ты называешься по праву. Не хочу оправдываться, но это почему-то меня успокаивало.
Мама помолчала и добавила:
– Ты вправе обвинить меня. Сказать, что я была обязана сказать тебе это раньше или же вообще не говорить никогда. Но, видимо, есть вещи, которые выше нас.
Саша был настолько потрясен этой новостью, что слег и несколько дней провалялся в постели с жаром. Он чувствовал себя так, как если бы ему сказали, что он давно умер, а вместо него живет кто-то другой, самовольно завладевший его телом. В голове стоял лихорадочный туман и звук капель.
«Бог мой, – думал Саша, – выходит, что на моем месте мог оказаться другой ребенок, и он тоже был бы Фроловым, сыном полковника царской армии и купеческой дочери. И он бы прожил ту же жизнь. И это он хвастался бы перед однокашниками наградами своего отца. И это он поехал бы в Массандру и сидел бы на пляже, глядя, как толстопузые родственники прыгают вокруг маленького Вадика. И это он бы нес то драгоценное пирожное маме, купленное внезапно подобревшим отцом. И не было бы никакой разницы. Ни для моих родителей, ни для их родственников, ни для моих однокашников. Неужели я заменим?! Неужели я не уникален?! А кому я тогда вообще нужен?»