Чакра Фролова
Шрифт:
– Я не херр, я – Шнырь. И не немец, а русский.
– Значит, теперь снова русские за главных? – догадался Клим.
– Долго ж до тебя доходит. Как паровозом до Воркуты.
– Понял, – кивнул Клим. – Паровоз. Воркута. А мне диван нужен.
– Диван? – удивился Шнырь и покосился на протертый диван в углу. – Ну, бери, коли так нужен.
Клим покачнулся и задумался.
– Нет, – наконец, сообразил он, – мне брать его без надобности. Мне на нем спать надо. Кровати у меня отродясь не было. А диван вещь ценная – всей деревней на себе волокли из Подгорок.
– Ну, ты, Клим, меру-то знай, – хмыкнул Шнырь. – Ты что ж, бездомный, что ли? Иди домой и спи там, сколько влезет.
– Я не бездомный, я живу здесь, – серьезно ответил Клим и качнулся.
Шнырь рассмеялся.
– Что ж ты мне заливал про лейтенанта? Так бы сразу и сказал.
– А я и сказал, – пожал плечами Клим. – Хочу на диван.
– Ну ложись. Чего ж спрашивать, раз я у тебя в гостях?
Клим скинул пиджак и ботинки и прилег на диван, свернувшись калачиком.
– А скажи мне, Клим, что за народ тут живет? Так себе или правильный?
– Так себе, – кивнул Клим и заснул.
Шнырь хотел еще что-то спросить, но, поняв, что собеседник спит, усмехнулся и, достав из кармана «трофейную» пачку немецких сигарет, закурил. После первой затяжки, однако, зашелся в таком сотрясающем нутро кашле, что с минуту стоял, дергаясь из сторону в сторону, как будто его расстреливали из автомата. Лицо его посинело, и на глазах выступили слезы. Наконец, кашель отпустил. Шнырь несколько раз глубоко вздохнул и, отерев рукавом мокрые глаза, подошел к окну. За стеклом рваным одеялом висел зыбкий утренний туман. Сквозь него бессвязными фрагментами, как на уцелевшей древней мозаике, проступали отдельные куски общей картины: часть изгороди, угол сруба соседского дома, купол церкви вдалеке, чей-то рваный сапог у калитки. Людей видно не было – лагерники разбрелись кто куда, а невидовцы, соблюдая комендантский час, послушно спали и, похоже, даже не заметили, что произошла смена власти, хотя не заметить это было трудно – возможно, просто боялись из дома выходить.
Глядя на этот рваный утренний пейзаж, Шнырь мучительно думал, что делать дальше. Ни одному слову об обещанной свободе он не верил, а это значит, надо отрываться от Шаборевича с его кодлой. Вокруг немцы. Тут майор не врал. Остается либо к ним перебегать, либо в лес уходить. Ну, или прорываться через линию фронта. Ни один из вариантов не нравился Шнырю. Немцам служить не хотелось. Никогда ни под кем не ходил, а тут на тебе. Да и после резни, которую они тут устроили, вряд ли немцы примут его с распростертыми объятиями. Хотя как узнают? Но все равно. Немец – это немец. Западло под ним ходить. В леса уходить – значит, партизанить. Читай: грабить мирное население или на немцев нападать. Пока лето-осень, это еще куда ни шло, а как война затянется? Тогда придется по морозу бегать и землянки рыть. А возраст уже не тот. Да и здоровье за столько лет в лагерях крепче не стало. К тому же если в леса уходить, то не одному же – надо всех остальных брать. А управлять такими уголовниками – это тебе не пионервожатым работать. Сегодня ты – авторитет, а завтра какой-нибудь обидчивый «пионер» сунет тебе заточку под ребро, и «в далекий край товарищ улетает». Рецидивисты, да еще с такими убойными статьями УК – народ ненадежный, стаями ходить не привыкли. Нет, можно было бы бросить всех и с Кулемой через линию фронта рвануть. Но, во-первых, сто раз по дороге попадешься. Но даже если нет. Ну, добредут они до тыла. А дальше-то к кому идти, если общая мобилизация? Надо ксивы липовые делать… А пока старые связи искать будешь, где-нибудь на чекистов нарвешься. Судьба – индейка. Но главное, при всех раскладах надо было начинать жизнь в бегах: от немцев бегать, от своих бегать. А бегать Шнырь не любил. Впрочем, оставался еще один вариант, самый простой: не рыпаться и залечь на дно прямо здесь. Ну, или в другую деревню податься. В общем, как-то влиться в стройные ряды гражданского населения. Но опять же: рано или поздно придется объяснять, кто такой, как сюда попал, почему не в Красной армии. Значит, обратно документы делать… И снова: бегать, бегать…
Пожалуй, впервые Шнырь пожалел, что клюнул на приманку о свободе – в лагере он чувствовал себя, как рыба в воде (чай, с самого беспризорного детства по приютам да колониям чалился), но допекло его все, как заключенного за месяц до конца срока – казалось, куда угодно, лишь бы на волю. А тут и Шаборевич нарисовался, как черт из табакерки. И вышел такой нехитрый расклад – либо досиживать остаток (а впереди были долгие восемь лет), либо рвать когти.
Шнырь нервно смолил сигарету и прикидывал все возможные варианты. Он понимал, что времени для принятия решения у него мало. Очень мало. После сегодняшней резни немцы точно пожалуют в Невидово. Не сразу, но скоро.
В эту секунду за дверью раздались чьи-то чеканные шаги. Шнырь вздрогнул и нервно задавил окурок о подоконник. Хотел было метнуться к столу, но не успел – в комнату вошел майор Шаборевич. Следом за ним – молоденький лейтенант НКВД.
«Кулема, мать твою! – мысленно чертыхнулся Шнырь. – Сказал же майора караулить, так нет – и сам исчез, и на шухер никого не бросил!»
Шаборевич тем временем окинул помещение цепким взглядом – он уловил и несостоявшийся рывок Шныря, и висящий у форточки дым, и пистолет с автоматом у стола, и спящего на диване человека.
– Кто это? – мотнул он головой в сторону Клима.
– Клим, – ответил Шнырь, стараясь не выдать внутреннее волнение. – Живет здесь.
– Понятно, – сказал Шаборевич и сделал несколько осторожных шагов по направлению к стулу с висящим на ремне «Шмайсером». – Заключенный Шнырев, доложите обстановку. Что захвачено, какие потери…
– А что тебе до наших потерь? – спросил Шнырь и осклабился. – Или к награде представить хочешь? А че? Мы хоть блатняки простые, но от медалей…
– Ты, Шнырь, шутки свои оставь, – перебил его майор. – Здесь тебе фронт, а не малина воровская. Или ты думаешь, что мне отчет не надо писать?
Тут Шаборевич сделал последний шаг к столу и как бы невольно заслонил своим корпусом и висящий на стуле пистолет-автомат, и лежащий на столе «Вальтер». Шнырь оценил незатейливую эффективность маневра. Оценил он и напряженную стойку молоденького лейтенанта у двери.
– Ладно, гражданин начальник, – сказал Шнырь и слегка приподнял руки, словно шутливо капитулировал. – Хочешь отчет, держи отчет. Немцы из деревни выбиты. Ну, кое-кто ушел живым – человек десять. Техника и оружие захвачены. Хотя какая тут техника… Мотоцикл да обоз. Наши потери такие: Лапа, Молоток и Чума. Первых двоих зашмаляли, третий в рукопашной штык в сердце схлопотал. Вот и все.
– Все да не все, – хмыкнул майор. – За оперативность хвалю, конечно. Тут к вам претензий нет. Но неужели ж нельзя было обойтись без беспредела? Немцы валяются по всей деревне в одном исподнем, а у некоторых и того нет – сняли. Кровищи столько, сколько на скотобойне в ударную смену не увидишь. Сейчас одного фрица на дороге видели – так его то ли разрубили, то ли распилили. В общем, и по частям не собрать.
– Так ведь не с биксами на бусу шли, – усмехнулся Шнырь. – Хмурому, вон, тоже афишу разрисовали. Чего уж теперь сопли разводить. Для соплей тебе из лагеря надо было ширмачей с хазушниками тянуть, а не особняков, вроде нас.
– Ты меня поучи, поучи, – сказал майор и гневно запыхтел, раздувая ноздри. – Лейтенанта немецкого на столбе кто повесил? Я, что ли?
– Сами ж говорили «хоть на кол сажайте».
– Блять! – выругался Шаборевич. – Нельзя ж все так буквально понимать. Да и потом… Лейтенанта этого требовалось допросить. По всей форме.
– Так допросили. Только он в отказ пошел. Слова не вытянешь. Мы его и вздернули.
– Допросили, вздернули, – передразнил Шныря майор. – Тоже мне следователи. Допрашивали, как я понимаю, на русском? Так неудивительно, что он молчал. Я б тоже молчал, если б меня по-китайски спрашивали. Или на немецком? И кто это у вас такой грамотный, а?