Чакра Фролова
Шрифт:
– Так ты что, вроде как, за ухом чешешь? – задумчиво нахмурился Гаврила.
– Да это я к примеру.
– Ну не скажи. Я им таким делом поднимаю любовь ко мне.
– А зачем?
– Затем, что раз у них ко мне любовь поднимается, значит, и охранять дом они лучше будут.
– Так ты что, их за сторожевых собак держишь? Они же хлипкие.
– Сам ты хлипкий, – обиделся Гаврила. – Они брешут – чужих отпугивают. Сам-то небось испугался, когда первый раз лай ихний услышал.
– Ну хорошо, – смутился Фролов. – Пускай отпугивают. Ну вот сейчас ты со мной говоришь – тебе ведь интересно?
– Ну да, – как-то вяло согласился Гаврила, как будто не он первый начал этот разговор.
– Но ведь смысла особого тоже в нашей беседе нет – сытее ты от него не будешь, да и богаче или моложе тоже.
– Богаче нет, а резон все ж таки имеется. Я вот тебя расспрашиваю, чтоб знать, что ты за человек. Шалопутный или намерения имеешь. Поскольку ты у меня харчуешься и спишь. А какой резон в твоем искусстве?
Заметив, что Фролов окончательно запутался, Гаврила самодовольно кивнул.
– Вот и я говорю, что никакого. И выходит что?
– Что я шалопутный? – неуверенно выдал напрашивающийся вывод Фролов.
– Ну не совсем, – смутился Гаврила, решив, что, пожалуй, перебрал. – Человек-то ты, Александр Георгич, хороший. Но бездельный. Небо коптишь. Дети-то есть?
– Нет, – мотнул головой Фролов.
– Вот, – удовлетворенно подвел итог Гаврила. – Даже дитев нет.
– А у тебя? – вяло защитился режиссер.
– Была дочка. Так уехала, считай, годов восемь назад. А куда уехала, не знаем. Куда-то в Россию, вроде. В Петербурх, что ли. Ее там один из местных наших видел. Говорит, сын у ей родился. Внук, значит. А зовут…
Гаврила напрягся и с какой-то нечеловеческой мукой на лице выдавил:
– Даздрасмыгд.
И тут же сплюнул:
– Тьфу… бесовщина какая-то… язык поломаешь в трех местах.
– Да нет, – успокоил его Фролов. – Это просто «да здравствует смычка города и деревни».
– Смычка, – хмыкнул Гаврила. – А мне как прикажешь его называть? Даздриком или Смыгдиком?
И то и другое звучало отвратительно, и Фролов просто состроил кислую мину.
Гаврила вдруг как будто опомнился и поспешно добавил:
– Ты только Ольге про дочь не поминай. Переживает она сильно. Я ей говорю, раз не пишет, не приезжает, значит, так хорошо ей там, что и про родителей забыла. А эта, как начнет панихиду разводить, так хоть топись в ейных слезах. Баба, она и есть баба. А ты как думаешь?
– Про дочку? – растерянно отозвался Фролов. – Да конечно. Раз не пишет, значит, все хорошо.
Гаврила удовлетворенно кивнул.
Закончив беседу, Фролов пошел искать Никитина, но у Серафимы было пусто. Тогда Фролов направился к Тимофею. Там оператора тоже не было, зато Фролов впервые поболтал с Терешиным. Он показался ему человеком неглупым, хотя и нервным. Или Фролов просто попал не в то настроение. Любую тему Тимофей почему-то сводил к самоубийству, хотя толком сам не мог объяснить почему. Для оживления дискуссии они выпили какой-то крепкой обжигающей губы настойки, но беседа по-прежнему протекала в каких-то мрачных тонах. Фролов еще подумал тогда, что настроение человека – штука заразная. Причем, как ни странно, проще сбить приподнятое настроение, чем поднять опущенное. Наверное, потому, что осознание конечности жизни заложено в нас природой, и каждый невольно ориентируется именно на то, что ожидает его в конце пути. А может, как говорил один древнегреческий философ, вниз идти проще, чем вверх. Впрочем, возможно, Фролов и сам часто впадал в депрессии, и потому настроение Тимофея перекинулось на него с той же легкостью, с какой огонь перекидывается с одной соломенной крыши на другую.
Сейчас, лежа в сарае, Фролову почему-то захотелось разобраться в этой нелепице. В конце концов, что такое самоубийство, как не последняя, отчаянная и дурацкая попытка привлечь к себе внимание других людей. Дурацкая, потому что, к чему внимание, если ты все равно мертв? Отчаянная, потому что в этом есть какой-то высший альтруизм – да, требую внимания, хотя мне уже все равно. Это шаг, который заставит остальных на какую-то жалкую долю секунды подумать о тебе. Просто подумать. Вспомнить. Может, что-то понять. Какой бы жестокосердной не была покинувшая самоубийцу девушка, она всплакнет. Потому что, возможно, при жизни самоубийца был редкостной сволочью и причинил ей много горя, однако сейчас шансы слишком неравны. А всплакнула бы она хотя бы раз по нему, если бы он не ушел из жизни, а просто жил бы где-то до глубокой старости? Никогда. Ни разу. До самой смерти. Пусть он даже на коленях приползет к ней за сочувствием. Какие-то знакомые наверняка вспомнят. Может, даже придут на похороны. Хотя вряд ли бы вообще вспомнили о существовании этого самоубийцы, живи он где-то там. Гораздо удобнее существовать в мире, где все вроде живы или вроде мертвы, ибо ничто не напоминает о том, что они живы и ничто не указывает на то, что они мертвы. Как приятно удивленно вскинуть брови и спросить: «А он что, уже умер?!» – и тут же забыть. Не менее приятно удивленно вскинуть брови и спросить: «А он что, еще жив?» – и тут же забыть.
Причем забыть ровно до того момента, когда таки придет время спросить: «А он что, уже умер?» И потом уже забыть навсегда.
Остается, правда, один вопрос: зачем мне ваше внимание? Я всю жизнь его бежал. Всю жизнь от него прятался. Я хотел его иногда, да. Но не ежеминутно. Что может быть хуже постоянного назойливого внимания? Чего же я в таком случае добивался? Ломался и кокетничал, чтобы меня упрашивали? Гордо уходил, чтобы меня возвращали? Прятался, чтобы меня отыскивали? Не есть ли это тот самый эгоизм, высшей точкой которого и становится самоубийство. Упрек в вашей невнимательности. В том, что вы меня не оценили, недооценили, недолюбили. А кого ты сам дооценил и долюбил? Никого. Значит, что? «Назло папе, назло маме утоплюсь в помойной яме», как говаривала дочка одного фроловского знакомого? Да нет. Похоже, что даже не маме и не папе, а Богу. Именно. Месть Богу. Ты меня не спрашивал, когда мне рождаться, а я не буду спрашивать тебя, когда мне умирать. Ну а почему сразу месть? А, может, вполне законное и закономерное желание человека хоть на мгновение почувствовать себя вершителем собственной судьбы. Рождение уже не переиграть, жизнь, похоже, тоже. От тебя уже ничего не зависит. Осталась только смерть. Дай же мне хоть здесь что-то решить самому.
Уже давно стемнело, а Фролов все лежал с прилипшей к губам соломинкой и думал. С улицы через щели в досках доносился убаюкивающий стрекот цикад и собачья разноголосица: от робкого потявкивания до хриплого неутомимого лая. Иногда в эту беседу вклинивался Тузик. Валет интеллигентно молчал. Или спал. Небо перестало гудеть, но теперь уже тишина казалась непривычной. Фролов повернулся на бок, взбил солому поудобнее и закрыл глаза. В ожидании долгожданного забвения он мысленно попросил Бога-киномеханика не являть ему во сне Варю. От таких снов он всегда просыпался с комом в горле и набухшими от слез глазами. И долго потом переживал, восстанавливая в памяти сумбурную мозаику сна. На этот раз просьба была услышана. Правда, и спал Фролов отвратительно – ворочался, ерзал, то проваливался в забытье, то барахтался в какой-то тревожной дреме. И только под самое утро наконец успокоился и затих.
Командир партизанского отряда Трофимов сидел на поваленном дереве и дожидался возвращения Кузьмина. Уже стемнело, а тракториста все не было. Летчик Кантюков сидел рядом и молча курил. Время от времени он нервно бросал руку на бедро и ощупывал кобуру с пистолетом, а затем, словно успокоенный наличием оружия, снова глядел куда-то вдаль и курил. Там, за темным лесом что-то тревожно гудело.
– Зряшное это дело, – прервал наконец затянувшееся молчание Трофимов. – У нас пятнадцать человек, а мы лезем немца выбивать.
– Как положим немцев, уйдем, – хмуро ответил Кантюков, его раздражала нерешительность Трофимова.
– Положим ли…
– Отставить пораженческие настроения, – сурово отрезал Кантюков.
Трофимов подумал, что Кантюкова, видать, сильно приложило при падении, поскольку с каждым днем он становится все более и более агрессивным и неуправляемым. Фанатиков Трофимов недолюбливал и побаивался. Иногда он искренне жалел, что когда-то спрятал сбитого летчика у себя в погребе – не было бы этой каши.