Чакра Фролова
Шрифт:
«А что если и вправду на выстрелы народ прибежит? А меня-то уже видели те двое! А кто они такие, хрен разберешь. Значит, я уже так и так под подозрением. И что же делать? Надо спасать этого жирдяя, значит. Он-то единственный, кто правду знает. А если он помрет?»
Клим вежливо пнул Бобра носком сапога.
– Ээй, слышь, а куда те двое-то подевались?
– Откуда я знаю? – простонал Бобер, не открывая глаз.
«Ну, дела, – подумал Клим и тут же не на шутку перепугался. – Эдак меня в расход пустят, если этот помрет. И вправду разбираться не будут. Вон как их главный сегодня черепушку прострелил – даже не поморщился. Оставлять его здесь тоже нельзя. Ну не убивать же мне его. Да и чем? Ножом, разве что? Не, ножом сложно как-то. Надо вынимать, потом снова втыкать. Да и не смогу я… видано
Неожиданно Клима осенило. Он затушил недокуренную сигарету о подошву сапога и аккуратно вложил ее обратно в пачку. Затем присел на корточки и подсунул руки под тело Бобра. Тихо крякнул и перекатил того на спину, а после снова на живот.
От неожиданного движения и последовавшей за ним боли Бобер вскрикнул, но на большее сил уже не хватало.
– Ты только не ори, – тихо сказал Клим. – Думаешь, мне большая радость такого кабана катить?
Он снова присел и повторил комбинацию.
– Куда, сука, поволок? – прорычал Бобер.
– К болоту качу. Ты мне только не мешай. Сейчас пригорок будет, под горку-то оно легче пойдет.
И действительно – с горки пошло легче. Даже напрягаться не надо было. Только иногда подправлять тело Бобра, которое после нескольких кувырков упрямо становилось почему-то перпендикулярно спуску. Бобер пытался кричать, но поскольку после каждого переворота нож проникал все глубже и глубже в живот, то от боли крик превращался в стон и гас в вечерней тишине.
– Ты не переживай, скоро уже отмучаешься, – говорил Клим, подталкивая катившегося Бобра.
– Ссссука, – шипел тот, кувыркаясь.
Наконец, Клим подтащил беспомощное тело Бобра к болоту и, переведя дыхание, стал присматривать место поглубже. Отломал сухой сук у криво растущей березки на берегу и принялся тыкать им в стоячую воду.
– Паскуда, – шипел Бобер. – Своего замочить решил…
– Тоже мне «свой», – отмахнулся Клим. – Вон, ты в форме немецкой, а говоришь на русском… да и то ни бельмеса не понять… И папироски немецкие куришь. Свой ты али какой?
Найдя наиболее глубокое место, он напряг последние силы и столкнул несчастного в воду. Тело Бобра с тихим всплеском шлепнулось в мутную жижу и начало погружаться.
– Сука, – булькнул Бобер напоследок и скрылся под вязкой водой. Но через секунду всплыл на поверхность, жадно глотая ртом воздух.
– Тони давай, – беззлобно сказал Клим и ударил Бобра палкой по голове.
– Гад! – выкрикнул тот, барахтаясь из последних сил.
– Сам такой, – обиделся Клим и ткнул Бобра палкой в лицо. Ткнул так удачно, что попал прямо в открытый рот бедолаги. А затем надавил, погружая того под воду. Захлебнувшись болотной жижей, Бобер снова исчез. Через пару секунд на поверхности захлопали пузыри – остатки легочного кислорода. Клим опустил палку и сел ждать – не всплывет ли живучий уголовник. Но тот уже больше не всплывал.
«Вот и славно», – подумал Клим, доставая из пачки недокуренную сигарету.
Глава 34
Фролов лежал под крышей сарая и задумчиво грыз соломинку. Его мучила неизвестность. Побег каждый день откладывался, поскольку уголовники берегли грузовик, как зеницу ока. Никитин тоже никак не мог проявить решимость. А время шло… Еще Фролова мучил голод. Голод, пожалуй, даже сильнее. Питаться и впредь за счет Гаврилы ему не позволяла совесть – дармоедства он с детства не терпел (достаточно было того, что Ольга его обстирывала) – но никаких других вариантов жизнь не предоставляла. Советские рубли, взятые на киностудии в качестве аванса, с началом войны обесценились, а других денег у Фролова не было. Правда, похоже, в Невидове деньги вообще не шибко уважались – здесь жили натуральным обменом. Деньги, если те заводились, сразу старались потратить в соседних деревнях и колхозах на что-то материальное. Фролов почувствовал спазм в желудке и чертыхнулся. Никитина хотя бы кормила Серафима. Пару раз она, конечно, угостила и Фролова, но, в конце концов, ему стало просто неудобно – с какой стати она должна кормить еще и его? Можно было бы пойти на поклон к этому уголовнику и попросить какой-нибудь еды, но это будет дармоедством, помноженным на унижение. Хрен редьки не слаще. Хрен, редька… Опять жратва, черт бы ее побрал!
Чтобы отвлечься от мыслей о еде и тянущей боли, Фролов попытался представить свое возвращение в Минск и свидание с Варей. Сделать это оказалось непросто, потому что Фролов любил конкретику, а тут возникало слишком много дополнительных вопросов. Будет ли это в оккупированном Минске? А почему Варя тогда не эвакуировалась? А что делает там сам Фролов? Или это будет после войны? А после войны – это когда?
Но самым сложным, как ни странно, оказалось представить саму Варю. Ее образ за эти пару недель стал зыбким и летучим. В него, словно могильные черви в умершую плоть, лезли другие женские образы – тех, кого Фролов знал до войны, тех, кого встречал на студии, тех, кого встретил в Невидове. Они нагло подменяли Варины черты своими. Глаза, волосы, губы. Все становилось чужим и расплывчатым. Фролов путался, гнал прочь посторонние части тела, но, похоже, хорошо он помнил только Варину грудь, небольшую и упругую. И низ живота. Тоненькую курчавую полоску, тянущуюся от пупка. Розовую кожицу влагалищных губ. И их запах. Фролов внезапно почувствовал такой прилив желания, что на секунду в горле перехватило дыхание. Но одновременно его смутила и даже разозлила эта выборочность воспоминаний. Как будто он любил только то, что касалось Вариного тела. Как будто не было никакого лица. Ни Вариных губ, ни Вариного носа. Даже маленькие прыщики на лбу никак не вспоминались. Словно все ее лицо обмакнули в пудру. Память, извиняясь за такую свою нерасторопность, стала суетливо подсовывать Варины фотокарточки, которые Фролов часами разглядывал, пока Варя спала, но теперь они были мертвыми и для Фролова ничего не значащими.
Где-то вдалеке раздались одиночные выстрелы, а после короткая автоматная очередь. Фролов дернулся и, приподняв голову, прислушался. Но продолжения не последовало, и он снова вернулся к своим мыслям.
Я оторван от жизни, думал он, как оторвано от жизни это чертово Невидово. Зачем я здесь? Вокруг бушует война. Происходит черт-те что. Абсурд и каша. И я посреди этого хаоса. Никому, собственно, не нужный и богом забытый. Получивший приказ родиться и жить, но не получивший никакой осмысленной инструкции. Или пусть даже приказа. Моя бесценная жизнь стоит, как вода в Кузявиных болотах. Там квакают лягушки, бегают водомерки и пускают пузыри подводные газы. Мозг давно затянулся ряской, душа гниет, как корни погруженных в воду деревьев, и только сердце еще болит и мечется от не находящей выхода любви. Оно цветет, как одинокая водяная лилия посреди этого убожества. Но вскоре и она потихоньку увянет и исчезнет, не оставив после себя никакого следа. Разве что какая-нибудь лягушка вспомнит, что здесь была когда-то лилия, с которой было очень удобно прыгать вооон на ту кочку. Впрочем, не лучше ли было, чтобы и сердце побыстрее перестало болеть? Будет тихо и покойно.
Фролов вспомнил, как на днях Гаврила принялся настойчиво расспрашивать Фролова, чем тот в жизни занимается. И Фролов вдруг с ужасом понял, что не в состоянии это объяснить.
Начал было говорить о кино, но Гаврила ничего не понял, и Фролов осекся. Потом стал приводить в примеры различных людей искусства, но Гаврила только хмыкал и недоуменно пожимал плечами. Эстетический смысл искусства был ему непонятен, практический тем более. Фролов мог, конечно, привести в пример идеологические съемки «Артека» или пропаганду вермахта – пропаганда всегда имеет практический смысл, но если свести искусство к подобной «практике», выходило, что Фролов и не творец вовсе. А это было обидно.
– Ну а ты представь, что говоришь с умным человеком, с собеседником, – нашелся Фролов.
– Допустим, – уклончиво ответил Гаврила.
– Вот так же и искусство, которым я занимаюсь. Это твой собеседник. Вот ты говоришь с кем-то интересным на разные темы. О смысле жизни, любви, красоте. Какая цель вашей беседы? Никакой.
– Точно! – обрадовался Гаврила, радуясь, что Фролов, наконец, признал бессмысленность собственного существования.
– Да нет, – раздраженно ответил Фролов. – Практической цели, может, и никакой, но не все же имеет практический смысл! Вот ты Тузика с Валетом покормил – это практическое значение имеет. Ну а что, например, почесал за ухом или поигрался – какой тут смысл? Им приятно и что?