Чардаш смерти
Шрифт:
– Залюбовалась? Нравлюсь? – белая борода незнакомца раздвинулась в улыбке, но глаза его смотрели всё так же холодно и настороженно. – Ступай на двор. Обслужи лошадей. Да будь осторожна. Мой конь кусается.
Октябрина метнулась за шубкой. Валенки она, как утром натянула, так и не снимала. И это хорошо. Пожалуй, совестно было бы обуваться под этим холодным, пронзительным взглядом. Ведомые шустрым Лавриком, они добирались до Девицы засветло. Сразу же затопили печь, но выхоложенную избу удалось согреть только к ночи. Заслышав стук в дверь, оба – Ромка и Лаврик – сиганули в подпол. Теперь посреди пола, прямо перед печью зиял кожаной потёртой ручкой
– Тут есть ещё кто? Позови подмогу, – проговорил белобородый.
Отец громко и протяжно застонал. Октябрина вздрогнула. Кто этот человек? Свой или… Если – нет, то отец у него в плену, а значит, в плену и она, Октябрина.
– Я пить хочу, – внезапно произнес незнакомец. – Да и Родиона надо напоить.
Незнакомец назвал отца по имени! Значит, успел допросить! Значит, отец назвал себя! Пытаясь укрыться от тревожных мыслей, Октябрина полезла за печь. Стараясь не греметь посудой, разлила по кружкам самогон. Плеснула помалу, больше остереглась. Выбравшись из-за печи, она застала незнакомца, склонившимся над отцом. Нет, похоже он не желал Красному профессору зла. Скорее наоборот. Незнакомец сначала оттянул книзу его веки, потом попросил показать язык, и отец послушно выполнил требуемое. Выполнил! Значит, пришёл в сознание! Октябрина подскочила ближе и протянула незнакомцу обе кружки. Прежде чем поить раненого незнакомец тщательно обнюхал и даже попробовал на язык содержимое обеих кружек, крякнул.
– Открывай рот, Красный профессор. Ну!
– Что это за пойло?
– Девка-комсомолка подала. Из крестьянской бедноты. Классово родственная. Авось не отрава. Ну?
Отец принял из рук белобородого кружку. Он пил медленно, смакуя каждый глоток крепкого пойла, а белобородый отошёл к печи. Не выпуская кружку из рук, он прикладывал к печному боку то левую, то правую ладонь. Вот кружка в руках отца опустела, а щеки его порозовели. Взгляды отца и дочери на миг пересеклись, но Красный профессор быстро сомкнул веки.
– Что это? Самогон? Гы-ы-ы!!! Откуда?
Незнакомец ещё раз понюхал содержимое кружки и скривился.
– Фу!
– Не нравится, дедушка?
– Ах ты, хитрюга! Ну, признавайся, комсомолка?
– Нет…
– Из кулаков?
– Ну…
– Либо ты комсомолка, либо из кулаков, – дед прищурил глаза. – А самогон твой трупом пахнет.
И он выплеснул содержимое кружки себе под ноги.
– Ты комсомолка…
– Какое это имеет значение…
– Что? Какое значение? Имеет?
Белобородый снова вцепился в неё синим взглядом. Октябрина давно уж привыкла к тому, что мужчины и парни – все без исключения – смотрят на неё с таким вот выражением. Мама называла это «мужским интересом». Октябрина приучила себя встречать такие вот взгляды с горделивой отвагой. И сейчас она вполне отважно отбросила косу за спину и стала в свой черед рассматривать белобородого. Широкий лоб, виски, щеки – все части его лица, не закрытые бородой, были гладкими и смуглыми, отчего борода казалась ещё белее. Такой цвет кожи бывают у людей, много времени проводящих на свежем воздухе. Между белой бородой и чуть желтоватыми усами шевелились пухлые розовые губы. Улыбаясь, белобородый показывал ровный ряд таких же белых, как его борода, зубов. Странно! Раньше она замечала, что у пожилых людей губы сморщены, как гофрированная бумага для детских поделок, а зубы черные от табака, или стальные, или их нет. Может быть, белобородый не так уж стар и она напрасно назвала его дедом?
– Ты называй, называй меня дедом, комсомолка. Разрешаю! – усмехнулся белобородый, словно услышав её мысли.
– Я не комсомолка…
– Отрекаешься от партийной веры?
– Я не…
– И от Бога отреклась?
Октябрина вспыхнула. Отец готовил её к допросам. Готовил и к тому, что, возможно, придётся принять страшные муки. Но сейчас, этот человек смотрел на неё со странным выражением. Разве станет хищник любоваться своей жертвой перед тем, как разорвать её? Разве может одно существо предать другое мукам и смерти, горячо при этом любя? Октябрина прочитала множество книг, но ни в одной из них не рассказывалось про такое.
– Откуда ты взялась здесь? – продолжал дознаваться белобородый. – Не родня же ты девичьему пастуху. Я таких родственниц у него не видывал. А в избе этой мне доводилось бывать не раз. Да и где сейчас пастух-то, а?
– Он уехал по дрова. Скоро вернётся.
– По дрова? На чём? Лошадёнку его твой колхоз реквизировал.
Октябрина молчала.
– Ладно, не кочевряжься, дурочка. Следом за нами придут мадьяры. Совсем скоро. Троих мы выгребли из заглохшего «хорьха» и хотели уж везти сюда, но в дороге повезло – встретили реквизированною красноармейскую полуторку. В полуторке ещё трое мадьяр оказалось. Они все совокупно к «хорьху» вернулись. На буксир ли возьмут или раскочегарят двигатель – не знаю.
– Может быть, они поедут в Семидесятское? – с надеждой спросила Октябрина.
– Нет! Они притащат «хорьх» сюда. Здесь останутся ночевать. Будут пережидать пургу и дальше отправятся по свету. Теперь их всего шестеро. Три унтера. Два солдата. А офицер один. Но какой!
– Какой, дедушка? В высоких чинах? Генерал?
– Не-е. Лейтенант. Но какой! Сам Ярый Мадьяр.
– Кто?
– Убийца русских. Ты шубейку-то накинь да следуй за мной. Там лошади на морозе. Если их быстро не обиходить – скоро передохнут. Марш-марш, комсомолка!
Белобородый, громко хлопнув дверью, вышел наружу. Октябрина схватила шубу.
– Тяпа! – окликнул её отец.
– Я сейчас. Только помогу ему, иначе он нас убьёт. Ребята… – начала она.
– Пошла вон! – отец приподнялся на скамье. Его душил кашель. – Не говори мне, где они. Меньше знаешь – легче помрёшь. Он по-любому убьёт. Ты не разговаривай со мной. Вида не подавай, тогда есть шанс выжить. Тяпа!
Октябрина заставила себя глянуть в отцовские глаза.
– Это и есть тот самый Колдун-вешатель. Спрячь косы под платок. Мордашку золой потри. Ну! Беги!
Октябрина повиновалась. Уже готовая выскочить следом за Колдуном, она всё же задержалась, чтобы накрыть половичком злосчастный люк.
Они вместе заводили лошадей через сени на пустой сеновал. Вместе задавали им корм. Октябрина таскала из горницы чугуны с горячей водой, выволакивала из подклети через низенькую дверцу мешки с мёрзлым фуражом. Она дважды спускалась в подклеть. Ребята сидели тихо, ничем не выдавая своего присутствия. Накрытые старыми тулупами и рваными, пахнущими клопом одеялами, лошади жались к стене, согретой тёплым боком печи, хрустели плохо запаренным овсом. Зубы Октябрины выбивали частую дробь, и она радовалась стуже. Пусть Колдун думает, что она замёрзла. Пусть не замечает её ужаса.