Чародей
Шрифт:
Они разозлились.
Тот, кто вляпался, зло и весело разозлился, поднял ногу, и стал ковырять себе по подошве веткой, и ветку отбросил, а его товарищ разозлился, сочувственно причитая. Они пошли, бранясь двумя интонациями, веселой и плаксивой. Вероятно, один был командир, другой подчинялся, — в детстве Ваня не умел различать военных.
Они дошли, бранясь, до края собачьей площадки и перебежали узкую улочку к Министерству. Там к зеленым воротам с красной звездой все время подъезжали и выезжали из ворот военные грузовики и черные волги,
А на собачьей площадке, в десяти метрах от этой интересной циркуляции, вместо недавней таинственной схемы были смятый водянистый снег и фактурный отпечаток подошвы. Мальчику стало неожиданно муторно, точно он узнал постыдный секрет и лучше бы его не знал. Но если ОНИ об этом не узнают — им капут.
И он решительно пошел на край собачьей площадки. И вдруг засвистел! Истошно, звонко. Вложив в этот свист не столько воздух, сколько окаянный голос. Он визжал.
Дернулся регулировщик, болезненно заскрипела тяжелая дверь подъезда, которую отверзли на половину, ворота замерли, удивленно приоткрытые, военные грузовики на несколько мгновений показали неловко-дикий ракурс, как если бы были инвалидными машинами. Ваня перестал. И все вокруг с облегчением забыли про Ваню с его свистом. Что они могли сделать? Даже самый бдительный военный — что мог сделать? Выстрелить в крик ребенка?
Но Иван всегда понимал: обвал системы начался с этой минуты. Камешек остро стукнул в лоб великана. И заскользили камешки, побежали трещины, кирпич полетел, цепляя кирпич, и случился обвал… И при воспоминании об этом своем выступлении Ване будет становиться до слез жалко систему, ее оплот, молоденьких наивных военных, оплывших, с бабьими лицами военных немолодых. Они, как дети, были, военные из СССР.
Он досвистел, тут его грубо схватили за плечо. Это был отец, подбежавший от своей скамейки.
— Зачем? Не смей! Идем!
— Это не я…. Я не хотел… — бормотал Ваня, хлюпал послушно нечистый снег, начался черный асфальт, в глазах мальчика играли бедовые огоньки.
Вернулись домой. Только сели обедать — звонок в дверь. Пришел слесарь. Он направился в ванную чинить кран.
— Представляешь, — обратился отец к маме через стол, пережевывая куриное белое мясцо. — Этот негодяй устроил визг.
— Какой визг?
Отец кивком показал ей закрыть кухонную дверь, она выполнила, а он еще и понизил голос.
— Решил освистать… Встал у Министерства обороны и свистит. Ваня, я тебе еще раз строго приказываю: не смей.
При закрытых дверях на кухне сделалось душно-аппетитно, кухня поплыла, мутно-желтая, превращаясь в куриный бульон.
Мама вздохнула нервно, с каким-то шутейным страданием:
— Надо меньше при нем говорить.
Отец невесело хихикнул и помассировал себе живот:
— Ты, маленький, чего? У тебя головка не того? Ты соображаешь, с
Иван задавленно молчал.
— Он еще ребенок, ничего не понимает, — мать скуксила голос. — Ванечка, иди лучше к слесарю, спроси, не надо ли чем помочь.
Мужик возился под ванной, изогнувшись и кряхтя. На спине задралась клетчатая рубашка, оголив полосу кожи. Лысый затылок лоснился испариной, украшенный редкими рыжими кудряшками.
— Что тебе, Ваня? — спросил этот умелец игриво, не поворачивая головы.
— Откуда вы знаете, как меня зовут? — бойко спросил мальчик.
— А у меня, Ваня, есть ушки на макушке. А на ушках веснушки. Вот эти веснушки позволяют мне слышать дальше и лучше, чем обычные дяди и тети. — Он звякнул, крякнул, потянулся ручищей назад и почесал оголившуюся полосу спины, оставив на коже темный след. — Вот я и заслышал, как ты сюда идешь. Да я уже знаю и что ты — хулиган, злейший враг нашей советской власти, желающий ей верной погибели. Контра! — И он задорно икнул под ванную, как будто открыл зубами винную пробку.
Ваня замер, потеряв речь. Этот мужик все подслушал… Оборвалось сердце. Он молчал, затаив слова и понимая, что слесарь продолжит.
— Слушай сюда, — тот вытащил голову из-под ванной, веснушчатое несуразное лицо, очки на лбу, в углах рта пенка. — Министерство обороны — это оплот твоей страны. Вырастешь, пойдешь в армию служить. Может быть, сам станешь военным. Если будешь хорошим. — Он вернул голову под ванную, опять показав лысину в ореоле кудряшек.
Ваня обидчиво присвистнул. Легонько, фюить… Сложил губы в трубочку и выдал тонкий птичий звук. И отправился к себе в комнату, где начал скакать на пыльном диване, наколдовывая перемены.
— Эй! Хозяева! На помощь! — услышал он.
— Что случилось? — голос матери.
— Застрял я! Голову сунул, а обратно не лезет! Позови хозяина!
— Вова! — мать звала отца.
Они долго шумели, бранились, мама куда-то звонила. Провозились час. Кто-то пришел из ЖЭКа («Да вы сапоги не снимайте», — суетилась мать). Беднягу спасли, уводили. Иван не вылезал из комнаты, энергично подскакивая. Диван был телегой, летящей по пыльной дороге войны… Ночью у него поднялся жар.
Иван замирал, и навылет его пронзало очевидное: скоро все кончится.
Позднесоветские дети скликали, притягивали распадные, недужные силы, созывали мороки.
В сообществе детей, как эпидемия, передавалась считалка:
Шла машина темным лесом За каким-то интересом. Инте-инте-интерес, Выходи на букву «с». А на буковке звезда. Там проходят поезда. Один поезд не пришел, Человек с ума сошел.