Час, когда придет Зуев
Шрифт:
Сергей долго смотрел на заряды, словно задремав за этим занятием, потом с клацаньем сложил ружье.
— Перезаряди, — посоветовал Волин. — Тайга все-таки.
— Незачем.
— Чего?
— Незачем, говорю, перезаряжать. Оно заряжено.
— Когда же ты успел? — удивился Алексей.
— Ничего я не успевал. Патроны целы.
— Как так? — Волин приподнялся на локте.
— Откуда я знаю. Выходит, никто из этого ружья не стрелял.
Волин протянул руку к двустволке, желая убедиться в том, что его не разыгрывают.
Но вдруг передумал и снова лег на спину.
— А может, так и должно
— Что в нашей жизни вообще было? — невпопад перебил Лобанов.
— Да перестань, — отмахнулся Волин. — Всякое. Хорошее, плохое. У каждого свое.
При чем здесь это?
— Ты разуйся, — посоветовал Лобанов. — А то потом на снег выйдешь — без ног останешься. Я вот все думаю про свою жизнь. Ты ведь тогда правильно сказал: дырка от бублика.
— Ну извини. Брякнул со зла. Но ты тоже молодец. Вспомни, как получилось… — От еды и покоя Алексея тянуло в сон.
— Я и не обижаюсь. На кого обижаться? — Лобанов сел. — Помнишь, раньше в Парке культуры торчал деревянный желоб? От реки на сопочку. Крутой. Не знаю, для чего.
Раз зимой пришли мы с девицами, и решил я удаль показать. В желобе лед, а я полез. Тяжело, понимаешь, скользко. Но лезу. Дополз почти до конца. Чувствую, силы кончаются. Если б через не могу, добрался бы. Но через не могу не сумел.
Или не захотел, черт его знает. Чего доказывать? Девки и так любят. И вот, понимаешь, всю жизнь меня в этот желоб тянет. Другие или не связываются, или в обход, по лесенке. А я вот такой весь из себя. Но как до последних метров доходит, до через не могу, я не то что бы вниз качусь. Я через бортик перемахнул — и айда! Самое смешное, что всегда находится разумное объяснение. Дескать, совершил ты мудрый тактический ход, или дело того не стоило. Все что угодно. Но как словами ни играй, смысл не меняется. Сбежал, предал. Понимаешь, именно предал. Потому что внизу всегда кто-то стоит, и ему очень надо, чтобы ты этот проклятущий желоб одолел и добрался до верха.
Сергей пошарил по карманам, достал сигареты и закурил. Волин, с которого постепенно спадала дрема, слушал его с возрастающим недоумением и даже не стал возмущаться тем, что дыму прибавилось.
— У меня так и с учительством вышло, и в милиции, и с женой. Да мало ли еще где и с кем… — Лобанов проглотил остаток фразы. — Взять тот же райотдел. Когда я с рыбной мафией сцепился, знал же, что не одни замшелые вокруг. Когда я на рожон попер, для многих это было как запал в гранате. Сработает — и вся начинка шарахнет, пометет всякую сволочь. Но запал отсыревший оказался.
— Что-то я тебя не пойму, — заподозрил неладное Алексей. — Что-то ты опять начинаешь.
— Ничего я не начинаю. Просто нужно хоть раз до конца доползти. Хоть на брюхе, хоть как. Лучше подохнуть на той горке, но только не за борт. Иначе теперь-то — обязательно вниз. Потому что это тебе не с желобами забавляться. — И Сергей неожиданно закончил: — А что я не Зуев, так где он, тот Зуев? Если каждый раз Зуевых дожидаться…
Волина будто ударило током.
— Серега, — начал он и замолчал. Не имело ни малейшего смысла взывать к рассудку этого человека, убеждать, приводить разумные аргументы.
«Он шизик, — зло подумал Волин. — Мы оба шизики. Но он слепой и упертый. От невежества и неприкаянности. Потерянная душа. Значит, надо с ним поосторожней». — На том месте, которое не дает тебе покоя, свищет ветер и больше ничего. Нет и не было, — сказал Алексей.
— Для кого как.
— Да к черту всё это! Для всех без исключения.
— Там сейчас Юрий Иванович на приволье пирует, — сказал Лобанов. — И домогается иметь дитя от нелюбимой тобою Надежды Андреевны.
— Ну и что? — Волин все больше раздражался оттого, что втягивается в бессмысленный спор. — В конце концов — естественное желание.
— Знаешь, для чего ему это надо? Я только сейчас понял. Ребенок Розмари тут ни при чем. — Лобанов глубоко затянулся. Отблеск сигаретного огонька раскрасил его лицо красно-черными мазками, и Алексею сделалось не по себе. — Любая женщина, шлюха ли, праведница, в первооснове и назначении своем — мать. Источник жизни.
Можешь посмеяться, что я высоким штилем излагаю банальности. Женщина — не Богородица. Она человекородица, и в этом ее святость. Первородный грех и прочие бабьи вины придумали мы, мужики, для собственного удобства. Чтоб надругаться, предать, поглумиться и с чистой совестью считать, что именно так и надо. Я не знаю, кто такой Юрий Иванович в физическом смысле. Но в философском, должно быть — да, дьявол. Среднеарифметическое от бесконечного множества персональных мистеров Хайдов. Однако мелковат он, как, в сущности, всякий злодей, даже самый выдающийся. Зло может стать безграничным, но величие тут ни при чем. Нашему мелкому бесу и нужно-то всего, что надругаться над человеческим в человеке, чтоб осталось лишь его, бесово, семя. А дальше уж оно само свое возьмет. Тогда-то человек и становится пострашнее всякого антихриста. Оттого-то и жрем друг друга.
— Лобанов загасил сигарету и добавил: — А женщина эта, — он запнулся, — Надежда Андреевна, она в обычном смысле, конечно, не святая. Она просто женщина. Перед которой каждый из нас виноват по-своему.
Волин слушал Сергея не перебивая, вжавшись в неровную стену грота. Лицо его скрывалось в темноте.
— Вот я и думаю: как ни крути, а надо возвращаться, — Лобанов достал из костра уголек и опять прикурил. — Понимаешь, тогда, в вычислительном центре, Юрий Иванович угодил в самую точку. Конечно, он ведь и мой мистер Хайд… Вы не знаете, что нужно делать. Из ничего ничего не вырастет… Вот именно! Из ничего.
Ушел — и нет тебя.
— Что она тебе сказала? — тихо спросил Волин. Сергей ответил после долгой паузы:
— Что я не тот, кто нужен. Что и она… Извини, не хочу я об этом. — И добавил:
— Может, тогда был не тот, а сейчас, думаю, тот самый. — Он завозился, потянувшись за рюкзаком.
— Что же ты собираешься делать? — Волин не пошевелился. — Доламывать вычислительный центр? Осенять крестным знамением?
— Собираюсь я доползти до конца желоба. Чтоб понять, кто же я есть такой. Это ведь самое главное — понять, кто ты, человек или… Юрий Иванович. А с сопочки виднее.