Час, когда придет Зуев
Шрифт:
— Опять врете, — сказал Сергей и проглотил комок.
— Вы ведь себе тоже иногда врете, не правда ли? Но, согласитесь, не в таких случаях.
Теперь Сергей столь же безошибочно угадал, что Юрий Иванович не обманывает его, и ощутил слабость в коленях.
— Совершенно верно, — кивнул коротышка. — Я рад, что мы хоть в чем-то нашли общий язык.
— Скажите, что такое вторая попытка? — спросил Лобанов, стараясь утаить дрожь в голосе. Толстячок, поколебавшись, махнул рукой:
— Ладно. Раз уж напоследок. Смерть, видите ли, особа загадочная. Кто она или что, зла или добра — вы можете ответить? Я тоже не могу.
Юрий Иванович умолк. Лобанов заметил, что метель прекратилась и разговор их продолжается в почти полной тишине, посреди мягкого, медленного — святочного — снегопада.
— Вашему другу, — продолжал толстячок, — в сущности, вторая попытка была ни к чему. Зря намучился человек и все равно прошел той же дорогой. А вот вы сорвали банк. Я просто не ожидал, честное слово. — Юрий Иванович вздохнул. — Ну что ж, иногда и так случается. Я не обижаюсь. Проигрывать тоже надо уметь. Так что не изводите себя сомнениями. Возвращайтесь, раз заслужили. Ну, мне пора.
Счастливого пути. — Он приложил два пальца к козырьку ушанки, повернулся и мгновенно растаял в густом кружении белых, лохматых хлопьев.
Лобанов остался один. Он не знал, сколько времени простоял бездумно и неподвижно, уподобившись окружавшим его заледенелым стволам.
Потом он понял, что снегопад кончился. В той стороне, где он разыскивал Волина, за частоколом тайги и смутно проступившими куполами сопок, чернота ночи лопнула, как нефтяная пленка на воде, и по небу начало растекаться едва уловимое мерцание приближающегося утра. Но там, куда удалился Юрий Иванович, ночь по-прежнему стояла непоколебимой стеной, сплавив небо и лес в бесконечный черный монолит.
«Черт, как курить хочется, — подумал Сергей, пошарив по карманам и найдя лишь пустую сигаретную пачку. — Ничего, в рюкзаке есть. И выпить бы неплохо… Это мы успеем. Это все еще у нас впереди». Он подошел, поднял валявшееся у выворотня ружье и, забросив его за плечо, обернулся к двум снежным холмикам, под которыми спрятались рюкзаки. «Оба не унесу. Лехин придется бросить».
«Ну что, подарили тебе индульгенцию? — Вопрос прозвучал у Лобанова в голове. Или еще где-то внутри. — Ни в чем и ни перед кем ты не виноват. Упрекнуть не за что.
Да ты вообще герой! Всех переиграл и выиграл. Хоть и со второй попытки. А выигрыш-то какой!
Давай, торопись домой. Ты это заслужил. Похоронишь Леху, утешишь вдову и сирот, деньжат им подкинешь. Ты закурить хотел? Это не проблема. И с выпивкой проблем не будет. И со жратвой. И без бабы ты еще долго не останешься. Живи, раз позволено.
Но индульгенции не дарятся. Они продаются. Тебе твою продали по немалой цене.
Только ты очень обрадовался и этого не заметил. Кинули подачку — пей, закусывай, трахайся — за то, чтоб Юрий Иванович мог править бал ныне, присно и во веки веков. А ты — стрелять, предавать, жрать ближнего. И чтоб
Тебе заплатили, чтоб никогда не пришел Зуев, который ничего другого и не может, как просто прийти. От него ничего другого и не требуется, как от зерна, которое должно упасть в борозду. Вырастет ли злак, станет ли хлебом, накормит ли страждущих — никто не может сказать заранее. Но в начале всего — зерно, крохотная крупица, из которой родится жизнь.
А не проросшая стеблем почва выветривается и превращается в пустыню.
Что ж, иди. Ты заслужил это право. Ты оказался чуть-чуть сильнее и непримиримее, чем многие. Но этого мало, чтоб стать зерном. Для этого даже мало научиться верить, надеяться и любить».
— Так что же?.. — крикнул Лобанов во всю глотку и пришел в себя, испытав боль, будто от падения с высоты. Он оглушенно опустился на валежину.
«За что мне это? Я не мыслитель и не святой. Я не хочу спасать мир! Да, я хочу пить, жрать, трахаться, как все, я не лучше и не хуже… Но… я, кажется, знаю, что нужно… И Юрий Иванович знает… Отдать, чтобы получить… Жизнь на костре за Царствие небесное… А ты, Лобанов, способен отдать все за то, во что не веришь?.. Видишь это, черное и бездонное? Знаешь, что это такое? Это безумие…
Любочка!!.»
Сергей встал.
Но что-то все же было не так.
Он вспомнил. …Недостроенный этаж. Коридор. Больничная каталка. Триптих неподвижных тел.
Дядя Саша. Санитары. Приклад ружья с прилипшими к нему бурыми сгустками…
Три мертвых тела. Одинаково мертвых.
Можно убить. Но тогда уже ничего не изменишь. Ничего и никогда. Мертвым Зуев не нужен, и они ему ни к чему… Смерть — особа загадочная… Но не такая уж и загадочная на самом деле. Смерть — это когда жизнь начинает обходиться без тебя, и тебе до этого нет никакого дела. Мертвых уравнивает ничто, из которого ничего не родится.
Лобанов сбросил с плеча ружье и с силой отшвырнул его. Двустволка, крутанувшись в воздухе, словно пропеллер, канула без следа в глубоком снегу. Ногой оттолкнув с дороги рюкзак, Сергей зашагал от выворотня в снежную темноту леса, не замечая, что за его спиной уже весь край неба налился молочным сиянием. …Обитая жестью дверь оказалась не заперта и распахнулась от первого толчка. В прихожей его ждали.
— Зуев, это ты? — раздался из темноты встревоженный женский шепот.
— Да, это я, — сказал он, шагнул через порог и почувствовал, как шею обхватили знакомые теплые руки.
Обнявшись, они минуту простояли молча.
— Врешь ведь, — прозвучал все тот же шепот. — Опять врешь.
— Это ты меня сколько за нос водила. — Он еще раз крепко прижал женщину к груди, потом отстранился и бережно обнял ее за плечи. — А я не вру. Теперь — нет.
Пошли, что ли… Любовь Пал-лна…
Сейчас идти было легче, потому что далеко впереди, в глубине коридора, горел неяркий свет.
Вместо эпилога. ГАЗЕТНАЯ ХРОНИКА
В ночь с 29-го на 30-е ноября на участке железной дороги между станциями Латышко и 17-й разъезд произошло столкновение пассажирского поезда Удачинск — Пионерск со следовавшим ему навстречу грузовым составом. В результате несколько пассажирских вагонов сошли с рельсов.