Час мертвых глаз
Шрифт:
Связной двинулся. Он двигался толчками верхней частью туловища туда-сюда как мышь, которая сидит перед своей норой. Потом он приблизил свое лицо к уху Цадо и сказал очень громко, чтобы Цадо еще как раз мог понять под грохотом разрывов: – Теперь мы уже могли бы быть дома… если бы ты не поехал бы за этими двумя болванами…
Он снова присел и боязливо закрыл лицо руками. Перед их убежищем упал снаряд с визгливым звуком. На минутку дыру ярко осветило. Цадо увидел, что перед ним, на твердой утрамбованной земле, лежал сломанный штык. Он был немецким. Он заржавел, и ручка ушла в землю.
Прежде чем свет от разрыва снаряда потух, один осколок с дребезжанием ударил в рычажный механизм машины. Связной вздохнул: – Еще только не хватало, чтобы они расстреляли мою тарахтелку… тогда я могу маршировать в пехоту. Через некоторое время он укоризненно добавил: – И все из-за тебя…
Цадо
Он согнулся в момент следующего попадания и недовольно стряхнул комья земли с затылка. Он привык к обстрелу. Он не думал, что это произойдет так быстро, но теперь это едва ли мешало ему. Пусть взорвется, тогда конец. Или осколок, пролетев через систему рычагов мотоцикла насквозь, мог разорвать ему шею. Все равно. Этого нельзя было изменить.
Он схватил сигарету. Пока он закуривал, он вспомнил о связном. Он ему тоже дал сигарету. Мужчина зажег ее дрожащими руками. Лицо его было залито потом, Цадо мог видеть это в свете зажигалки.
– Кури, – сказал он. – Когда они прекратят свою чертову пальбу, мы удобно поедем домой. – Они расстреляют мне машину – сказал связной. – Они расстреляют мне машину, и мне придется идти в пехоту…
Они не будут искать тех двоих, думал Цадо. На минное поле они все равно не смогут пойти, и, впрочем, ведь дело ясное как день: те оба захотели сократить себе путь и наехали на мину. Они забыли, что я предостерегал их от этого. Я был уже на обратном пути, так как они отпустили меня, когда они больше не могли заблудиться, и я поехал дальше со связным. Я видел, как они поехали не туда, и еще хотел спасти их, но было слишком поздно, они были уже в самой середине. Неосторожные парни. Кто уже предположит там что-то другое. Хуже, если бы они лежали где-нибудь здесь в лесу с пистолетной пулей в голове. Но так – никто ничего не заподозрит. Это вполне естественный случай. Такое случается сотни раз и даже чаще. Не потому ли это оказалось настолько легко? Или потому что дело касалось Биндига? Цадо затянулся сигаретой и задумчиво посмотрел на дыру входа. Теперь разрывы лежали дальше. Огонь отходил назад. Мерцающие огни были слабее, они больше не освещали местность вокруг убежища.
– Лишь бы только мотоцикл не пострадал…, – произнес снова связной. – У меня нет никакого желание попасть в пехоту…
Боится ли Биндиг? спрашивал себя Цадо. У него не будет страха. Ему будет безразлично, что они с ним делают. Если посмотреть на это дело здраво, они уже больше ничем не могут напугать нас. Ничем. Мы приучены к наихудшему. Вероятно, штрафная рота – это наоборот отдых. Может быть. Это не определено, так как еще никто не возвратился оттуда. Но все-таки и это возможно. Я ничего не скажу Биндигу о том, что привел тех двоих на мины. Лучше всего, чтобы никто не знал об этом кроме меня. Биндиг, конечно, никому и слова бы не сказал об этом, это точно. Но все же я не расскажу ему. Иначе он долго будет воображать, что он должен как-то проявить мне свою благодарность. Что за чепуха, проявить благодарность! Ему следовало бы лучше научиться держать язык за зубами и владеть собой. Полевой жандарм, если ты с ним споришь, должен быть мертв уже через пять минут, иначе ты сам умрешь. Тебе пора, наконец, это понять, дорогой Биндиг. Это не первый полевой жандарм, которого прикончили на этом краю леса. Их тут много валяются вокруг. Генерал Шёрнер приставил по полевому жандарму за каждым солдатом. Только в воздухе их у него нет. Зато они есть на аэродромах. В тылу, в деревнях, они на своих «Фольксвагенах» жужжат, как всполошенные шмели. Гитлер говорил, что последний батальон, который будет маршировать после этой войны, будет немецким. Вероятно, он будет состоять из одних полевых жандармов.
– Дай мне еще сигарету…, – попросил связной. Он приблизился к Цадо.
– Лишь бы только в машине ничего не пострадало! Хуже всего, если пробьют бензобак или топливопровод. Цилиндр от осколков вряд ли сломается, но все остальное…
Цадо дал ему сигарету и откинулся назад. При этом он сказал: – Похоже, обстрел идет на спад. Минометы уже прекратили. Это было действительно так. Минометы молчали. Только 172-милимметровки еще стреляли. Но и их огонь становился слабее. Между отдельными разрывами, лежавшими в удалении, были слышны крики раненых. Цадо снова подумал о тех двоих на минном поле. Они умерли неслыханно быстро, думал он. Они ничего больше не знают об этом обстреле. Они вообще ничего не знали. Нужно было бы пожелать им, чтобы они пролежали несколько часов с разорванным брюхом в лесу. Он покачал головой. Как легко дается кому-то убивать таких как те, подумал он. Зато о тех двух русских, которые спали в будке путевого обходчика, я буду думать еще месяцами. Но об этих…
– Тебе, – напоминал ему мотоциклист, – не стоит отдавать мне все сигареты. Пары пачек достаточно. И одной плитки шоколада. Я не хочу тебя грабить. Наконец, мне ведь ничего не стоило, когда я давал тебе машину. Но несколько таблеток первитина… когда я иногда еду ночью. Они их нам совсем не дают. Как говорит наш шеф, ты можешь спать даже в седле, главное доставить донесение…
– Ты получишь несколько, – пообещал Цадо, – я дам тебе всю горсть, потому что я никогда не принимаю этих штучек, а мы перед каждой операцией снова получаем новые.
Когда обстрел умолк, они вытолкали мотоцикл снова на дорогу. Они слышали, как по лесу ворчат машины. Время от времени где-то голос звал санитара. Дальше справа еще шумели меньшие калибры. Оттуда также слышался отдельный ружейно-пулеметный огонь. Между тем сигнальные ракеты поднимались над лесом и медленно снова скользили вниз. Мотоциклист-связной подошел к машине. Он недоверчиво слушал мотор, который сразу заработал безотказно. Он несколько минут искал место, куда попал осколок, который они слышали, но так и не нашел.
– Слишком темно! – крикнул он Цадо в ухо. – Будет немного. Теперь, однако, нужно только сматываться!
Они проехали мимо цепи грузовиков, медленно приближающихся. Это были грузовики для перевозки людей. Над сиденьями были положены носилки.
– Похоже, порядком потрепали…, – закричал Цадо, но воздушный поток унес его слова в сторону, и связной их не услышал.
Он сначала дал связному сигареты и таблетки первитина, как только они прибыли в деревню. Только после этого он прибыл к лейтенанту. Лицо Альфа было, в принципе, детским лицом. Только наивность детского лица отсутствовала у него. Альф не мог скрывать, что он был расчетливым человеком, это было написано на его лице, в его глазах. Это было что-то вроде расчетливости, которая встречается довольно часто: человек, который признается сам себе безгранично открыто, что его задатков и его приобретенных способностей не хватает, чтобы выполнять то, для чего его определили. Человек, который по этой причине так долго разучивал клавиатуру мягкой любезности, пока не овладел ею с тонкой уверенностью и не научился с ее помощью справляться с инцидентами, проистекавшими из несоответствия между его способностями и его заданиями, в зависимости от обстоятельств бурно или медлительно, иногда резко или с мнимым снисхождением, которое было ничем иным, как превращенная в расчет неспособность. Он распространял вокруг себя атмосферу удобного добродушия. Он распространял ее вполне осознанно, и как раз поэтому редко кто-то замечал, что это было только расчетливостью.
Альф был одним из офицеров, которые так обходились с их солдатами. Они пользуются среди своих подчиненных славой удобного, великодушного начальника, который достаточно умен, чтобы не обращать внимания на маленькие нарушения и отклонения от служебных правил,
и не вмешивается в те дела, которые солдаты охотно решают сами. Он умел использовать своих унтер-офицеров и фельдфебелей так, чтобы никто никогда и не подумал, что он сам не держит все нити в своих руках. Но в действительности в его руках не было ничего, кроме нескольких послушных младших командиров, которые чувствовали себя зависимыми от него и стремились создавать для него приятное впечатление, потому что в итоге получали из этого преимущества для самих себя. Это отношение распространялось определенным способом и на простых солдат, которые были тоже старались не возбуждать негодование их унтер-офицеров, так как из этого возникали неудобства. Собственно, так вот рота управляла собой самостоятельно и, все же, не самостоятельно, а отношение отдельных званий друг к другу было определено необычным видом ее использования и подчеркнуто свободной точкой зрения на жизнь между часто или менее часто следующими друг за другом акциями на фронте.