Час мертвых глаз
Шрифт:
У зубного врача Давида было бледное, испуганное лицо, и оба ребенка с плачем спрятались в задней комнате. Он хотел побудить Анну покинуть дом с чёрного хода, но было уже слишком поздно,
так как в саду кишело бушующими людьми. Они были старыми и молодыми Они выбили дверь и срывали картины со стен. Они бросали цветочные вазы в створки застекленных шкафов и ломали мебель в приемной. Среди искусственных челюстей, которые они с воплями бросали в стекла, была также и челюсть, которую Давид выполнил только несколько дней назад сделал для соседа-адвоката. Но он и без того, кажется, не хотел забирать ее, потому что он стоял, вооруженный вырванной из забора планкой, недалеко от входной двери и шумел в хоре других: – Бей жидовскую свинью! Бей его!
Сначала его били некоторые из тех людей в форме. На них были светло-коричневые рубашки и заправленные в сапоги брюки того же цвета, а на голове у них были высокие шапки, которые отдаленно напоминали скворечники. Они били Давида по лицу, который напрасно пытался защищаться и который постоянно заверял, что не сделал ничего неправильного. У него немного кровоточила губа, но тут один из тех в форме закричал: – СА – сюда! И те отстегнули у себя портупеи и принялись бить его кожаными ремнями. Они разбивали все, что мешало им. Мебель и фарфоровые статуэтки, ампулы с болеутоляющими средствами и восковые слепки чужих челюстей. Они разбивали шкафы и столы и избивали самого Давида так долго своими кожаными ремнями, пока он не лежал на полу совершенно неподвижный. Они вырывали клочьями волосы у детей, а у девочки, которая заканчивала свой последний учебный год, сорвали одежду с тела. Они гнали ее нагишом в сад, а оттуда на улицу, пока не вмешался полицейский. Он влепил несколько сильных пощечин девочке и с силой запихнул ее в грузовик, который уже стоял наготове, и в котором девочка нашла дюжину других еврейских граждан, которые помогли ей прикрыть ее наготу.
Сначала никто из беснующихся не обращал внимание на Анну. Но тогда внезапно закричал адвокат, который вошел между тем в дом: – Вон там… там она стоит и хнычет, жидовская шлюха!
Он бросил в нее кастрюлю, которая с грохотом стукнула о стену, и Анна, которой страх неожиданно придал мужество, прикрикнула на него: – Замолчите! Вы лжец!
Но люди вокруг нее пока только горланили. Сначала им и в голову не пришло, что эта черноволосая, красивая девушка принадлежала к этому дому. Но теперь их бешенство обратилось против Анны, и те, со скворечниками на головах, снова принялись махать своими ремнями. Когда ей, наконец, удалось вырваться из дома и через сад попасть на более тихую улицу, все ее тело кровоточило. Она придерживала ее платье на груди, а ее волосы развевались распущенные, окровавленные, за нею, когда она убегала как затравленная. За ней гнались, и толпа хором орала: – Еврейская свинья! Жидовская шлюха!, так что люди, мимо которых она бежала, обращали на нее внимание и бросали камни ей вслед.
Казалось, что какое-то опьянение охватило людей и сделало их неистовыми. Крики звучали по всему городу, и стекла звенели. Когда Анна оставила далеко за спиной последние дома, и больше никто не преследовал ее, она опустилась на землю и плакала, пока у нее не осталось больше никаких слез. Окровавленная и избитая, какой она была, она ползла дальше. Где-то, в стороне от дороги, она время от времени умывалась в ручье. Она брела день и ночь, без пищи и сна. Она обходила деревни и выщипывала кислый клевер, когда голод ворочался у нее в кишках. Клевер успокаивал самый большой голод, но он не мог прогнать страх Анны.
Ночью она прокралась в свою родную деревню, с впалыми щеками и израненная по всему телу. С душой, похожей на смертельно раненого животного. Тетя приняла ее. И через несколько месяцев она сосватала девушку за мужчину, которого они в деревне называли с некоторого времени только «крестьянином с наследственным крестьянским двором». Тогда тетя слегла в постель и умерла еще до свадьбы от кровоизлияния в мозг.
Мужчина был высоким и белокурым, и ему принадлежал большой двор в Хазельгартене, немного в стороне от деревни. Пока он сватался к Анне, он всегда был трезв и добр. Он слушал, что Анна рассказывала ему о Гумбиннене, и ничего об этом не говорил. Она знала его лишь поверхностно, но тетя внушила ей, что она должна только радоваться, если она получит его после всего того, что произошло с ней в Гумбиннене.
Он взял ее деньги, который она сохранила от продажи родительского двора, и прикупил еще участок земли к своему двору. Когда он женился на ней, полдеревни праздновали, и Анна впервые плакала тайком в ее комнате, так как за гостевым столом во дворе сидели те, которые носили такую же форму, как боевики тогда в Гумбиннене.
Когда гости, пошатываясь, разошлись по домам, мужчина был уже пьян. Но он пил дальше со своими работниками, и они горланили песни, которые Анна никогда не услышала. Она прокралась в спальню, но не нашла сна, так как шум проникал до нее. И когда шум закончился, он пришел.
Он взял ее без нежности, грубо и пьяно. Он дышал ей в лицо парами от шнапса и доставлял ее боль. Но она сдерживала боль и разочарование, и когда все прошло, она стащила с него брюки и сапоги.
Это было летом, а следующей весной у нее был выкидыш. Он отправил ее в Гумбиннен, и врачи объясняли ей, когда ее выписывали из клиники, что у нее больше не могло быть детей.
– Это у меня от тебя, жидовской шлюхи, – приветствовал он ее, когда она приехала домой. Она была еще слаба и только с трудом держалась на ногах. Но он отправил ее в хлев к коровам, и она работала как батрачка.
– Теперь у меня есть наследственный крестьянский двор, но нет никакого наследника, – буянил он вечером, – но я действительно этого заслужил. Раз уж я взял такую, которую испортил этот жид-зубник!
Он пил днем и ночью. Несколько ночей он еще терпел ее рядом с собой, но потом он однажды вечером выгнал ее на кухню и принял старшую батрачку.
Анна пыталась говорить с ним. Он не слушал ее. Она кричала, и он бил ее. Она ругала батрачку, но тут он становился еще яростнее. Когда она угрожала ему, что разведется с ним, он смеялся над нею: – Попробуй только. Я тогда сообщу всем о твоих свинствах с этим жидом! Они посадят тебя к нему в лагерь!
Теперь она иногда снова сидела на своем старом месте у ив на реке. Но она больше не пела. И люди из деревни тихо вздыхали, когда издалека видели ее сидящей там.
Когда они призвали его в армию, ее старая сила снова проснулась. Сначала она уволила батрачку, а потом одного работника за другим. Она оставила только двух батраков, и с ними делала всю работу. Хозяйство снова начало приносить какой-то доход. Она разводила больше скота, чем раньше. Люди в деревне кивали головами.
Он узнал, что она уволила батрачку, и там он писал ей, что он однажды вернется домой. А ей пока следует сложить свои чемоданы, и если ее еврей еще остался жив, то он позаботится о том, чтобы ее заперли вместе с ним. Это было за месяц до того, как пришло письмо из его роты, что он погиб, героически исполняя свой долг. А еще через месяц приехал в отпуск муж ее соседки и рассказал о грузовике с вином.
Ночь, перед тем как Красная армия захватила деревню, была одной из самых беспокойных ночей, которая деревня когда-либо пережила. Никто не остался на своем земельном участке. На битком набитых телегах крестьяне покидали свои дворы. Давно исчезли и оба работника Анны, когда их местный деревенский партийный начальник второпях появился у Анны и посоветовал ей побыстрее собираться.
– Русские как черти! Они ворвутся сюда как всемирный потоп!
Анна ничего не говорила. Она не знала русских, но у партийного бюрократа была та же самая форма, что и у тех в Гумбиннене.