Час мертвых глаз
Шрифт:
Она не обратила внимания на то, что оставила открытой дверь в комнату, в которой лежал раненый. Когда патруль исчез, и она вернулась к русскому, тот лежал с открытыми глазами и тихо спросил: – Почему вы сделали это? Знаете ли вы, что это значит для вас?
– Вы хотите воды? – спросила она. – У меня есть фрукты в подвале и вишневый сок. Хотите?
– Вас расстреляют.
– Ваша рана еще сильно болит? – спросила она.
– Люди в деревне донесут на вас…
– Кроме меня никого нет в этой деревне, – сказала она упрямо. – Ложитесь. Вы не должны так перенапрягаться.
Он взглянул на нее на одно
Она указала на шкаф. – Не каждый должен сразу видеть, кто здесь лежит.
Она принесла ему его одежду, и он вытянул пистолет из кармана и спрятал под подушкой.
– Когда ваши вернутся? – спросила она спустя некоторое время. – Как долго это будет продолжаться?
– Я не знаю.
– Вы так хорошо говорите по-немецки. Можно было бы принять вас за немца.
– Я когда-то был учителем этого языка, – медленно произнес он, – тогда еще не было никакой войны. Я у нас дома учил этому языку молодых, любознательных людей, чтобы они могли читать Маркса и Энгельса в оригинале.
Она посмотрела на него. Она видела, что на его лбу были капли пота.
– Кто такие Маркс и Энгельс? – спросила она.
Он ответил после долгого молчания. – Это были немцы, – произнес он, – раньше я думал, что вы, по крайней мере, слышали их имена.
– Нет, – покачала она головой, – я их не знаю. Не хотите ли поесть? Вам нужно набираться сил.
– У меня в кармане горсть подсолнечных семечек, – сказал он. – Вы могли бы дать их мне. Мы, русские, любим эти семечки.
Она дала их ему, но он был слишком слаб, чтобы щелкать семечки. Они падали ему из руки, и когда она увидела это, она щелкала семечки пальцами и засовывала их ему очищенными между губами.
Было темно, и электричества не была. Но она и без того не включила бы свет. Она впихнула ему несколько фруктов и вишневый сок, разбавленный водой. Однажды она спросила его: – Мне и теперь нужно пить воду перед тем, как дать ее вам?
Он не отвечал. Он смотрел на нее, хотя он не мог точно разглядеть ее лицо в темноте.
Снаружи стало тише. Вдали можно было слышать гром орудий. Это могли быть танки. Время от времени на небе вспыхивало, если был больший взрыв. В комнате было тихо.
– Где вы будете спать? – внезапно спросил он. – Это же ваша двуспальная кровать…"
– Да, это моя двуспальная кровать, – сказала она, – и если я устану, то лягу немного там на другую сторону, рядом с вами, чтобы слышать, если вам что-то понадобится.
– Тогда, в тот вечер, – тихо говорила Анна Биндигу, – я хотела сказать тебе. Но тогда я, все же, не сказала. Я не знаю почему. Я знала, что ты поймешь, почему я приняла его и не предала. Но я все равно не сказала…
Они слышали, как он наверху в его каморке ходит туда-сюда. Биндиг немного приподнялся. Он был слаб. Жар отступил, и его члены прекратили дрожать в лихорадке. Он хотел есть, но ничего не говорил, потому что не хотел, чтобы она встала и принесла ему что-то из еды. Он хотел, чтобы она каждую секунду оставалась рядом с ним.
Цадо принес ему сигареты и шоколад. Он пытался зажечь сигарету, и это тоже удалось ему. Вспыхнувшая спичка на секунды осветила лицо. Оно было бледным, и вокруг глаз лежали темные тени. Но маленькая спичка горела только немного секунд. Когда снова стало темно,
Они не послали его в военный госпиталь. Кто в те дни попадал в военный госпиталь, тот больше не возвращался в его старое подразделение. Стоило ему выздороветь, как его направляли куда-то, где как раз не хватало нескольких людей. Больше не было никакого порядка, одна лишь спешка. Тимм рассчитал просто. Если Биндиг попадет в лазарет, он будет потерян для своей роты. Если же у него здесь в Хазельгартене будет несколько дней спокойствия, то все-таки было возможно, что он оклемается и без помощи врача, а если нет, тогда его все еще можно было отправить в госпиталь, но тогда потеря для роты была бы не больше, чем если бы его направили туда сразу.
Биндиг выздоравливал быстро. Его тело было натренировано на твердость. Не прошло и три дня, как самое худшее для Биндига было уже позади. Он с наслаждением курил, и он знал, что справился. Но он не знал, что теперь должно произойти. Мысли измучили его мозг. Он никому не мог сказать, что произошло, даже Цадо. У него была только Анна и больше ничего.
– Я боялась, – тихо сказала женщина. Она тихо лежала рядом с ним в темноте, тяжелая чернота которой немного смягчалась только светлым мерцанием, которое вызывал снег перед окнами.
– Боялась, – повторил он машинально.
– Да. Боялась за себя и боялась, что они найдут Георгия.
– Его зовут Георгий?
– Георгий Варасин.
Он выпустил сигаретный дым в темноту. Потом он повернул голову и посмотрел на нее. Сверху над ними все еще звучали шаги русского.
– Если бы они узнали, они бы поставили к стенке и его и тебя.
Женщина немного пошевелилась. Биндиг слышал, как она ладонями разглаживала перину.
– Я всегда знала это, – услышал он ее слова, – но я не предала бы его ни за что на свете. Прошло много времени, пока его рана не зажила. И я иногда дрожала, когда кто-то из ваших приходил. Мне было бы даже лучше, если бы это были русские…
– Почему ты, собственно, сделала это? – спросил он.
– Почему? Довольно долго было тихо. Тогда женщина сказала медленно и осторожно: – Потому что на свете и так много горя. И потому что я не солдат, а женщина, и мне жаль любого человека, который должен умереть, вот почему.
– Это война! – сказал он.
– Георгий однажды сказал мне, что не русские сделали эту войну, а немцы. Гитлер сделал ее. И они обманывали таких мальчишек, как ты, так долго, пока у них не осталось ничего, кроме одного лишь честолюбия стать героями. Это было тогда, когда вы двое ели у меня. Когда ты хотел открыть банку ножом. Тогда Георгий и сказал, какое горе, что они из вас сделали…
– Благодетель человечества, – сказал Биндиг, – мудрец, который все понимает и всех прощает. Может быть, он еще захотел бы усыновить меня из чистого сочувствия!
– Ты болен, – она схватила его за руки и держала их, – ты должен не спорить, а спать…
– Я не болен! – упрямо запротестовал Биндиг. – Но я терпеть не могу людей, которые разбрасываются вокруг своей мудростью. Я не люблю, когда со мной обращаются как с маленьким ребенком, потому что они чертовски рано отучили нас чувствовать себя как дети!