Час новолуния
Шрифт:
— Государь мой милостивый князь Василий Осипович, — легко краснея, начала выговаривать Федька те вежливые слова, с которых и следовало на спокойную голову начинать. — Искатель твоего жалования и работник твой вечный приказный подьячишко Федька Малыгин челом бью: смилуйся, пожалуй!
Она вознамерилась уж кланяться, когда только и опомнилась: тяжёлая железная машина со всеми её смертоносными приспособлениями: колёсиками, пружинами, курками — пистолет по-прежнему упирался воеводе в живот! Отчего и тишина стояла... выжидательная. Федька торопливо сунула оружие стволом под мышку — и воевода ожил.
— Хрен ты собачий, а не подьячий! — объявил он с радостной злобой.
И потом добавил ещё несколько слов, от которых Федька застыла, краснея уже не только щеками, шеей, ушами, но и самым нутром, кажется, — что-то внутри горело.
Вокруг расслабленно смеялись и громко, с удовольствием говорили. Нельзя же, в конце концов, раздавать направо и налево сукиных детей, страдников и не получить когда-нибудь сдачи! Мало кому могло прийти в голову, что шельма подьячий оскорблён матерной бранью — простым сотрясением воздуха, тогда как замешательство воеводы ни от кого не укрылось — пистолет штука увесистая и вполне осязаемая.
Наверное, Федька собралась бы наконец с духом что-нибудь и от себя пояснить, но в разговор вступил ещё один человек, среди общего веселья сохранявший строгое выражение лица. По важной осанке, богатому платью, по тому, как держался он с князем Василием — без подобострастия, можно было предположить, что это второй воевода или, по крайней мере, дьяк. Он подъехал к князю поближе и, доверительно наклонившись, зашептал. Так тихо, что и товарищи его перестали один за другим галдеть.
— Печатник? — громко и оттого вроде бы недовольно переспросил князь Василий.
— Фёдор Фёдорович, — настаивал собеседник, и Федька, хоть и не могла ничего более разобрать, поняла, о чём речь.
Время от времени оба на неё посматривали. Потом князь Василий шумно втянул воздух, двинув ноздрями, провёл задумчиво по губам и хлестнул лошадь, не занимаясь больше подьячим.
— Ступай к съезжей и жди, — сказал Федьке заступник.
Впалые щёки, покрытые разреженной, как осенний лес, бородой, устало опущенные веки и заострившийся нос, казавшийся на исхудалом лице крупнее, чем был — в облике чиновного человека проступало что-то болезненное. Ощущение это усиливалось ещё лишенной всякого молодечества посадкой — на лошади, как на лавке. Было в этом человеке сочетание равнодушия достоинства, которое свойственно привыкшим к власти и потому спокойным людям. Несмотря на жаркий день имел он поверх кафтана гвоздичный охабень — надетый в накидку просторный плащ с рукавами; на брови надвинута чёрная шапка.
Да, это был дьяк Иван Борисович Патрикеев. Что не трудно было выяснить, когда дьяк отъехал, — из города всё шли и шли, бежали посадские. В виду воеводы и начальства все держались с оглядкой, но возбуждение чувствовалось — на вопросы отвечали пространно, спрашивали жадно.
Да только Федька не расположена была разговаривать. Она пыталась пробиться к опрокинутой телеге — застряла перед плотным заслоном из лошадиных задов и человеческих спин. Доносился развязно взлетающий голос Афоньки. Мухосран говорил слишком много, слишком громко и слишком поспешно, не зная как всегда меры. Боярин его, князь Василий, молчал. Федька не решилась дожидаться, что скажет, — хорошего ничего не предвиделось.
Успела она отстоять нечаянно обнаруженную затоптанную свою, в пыли шапку, выбила о гранёный ствол пистолета и пошла в город.
Глава пятая
Неясное душевное движение побудило Федьку присмотреться к мальчишке лет десяти, что стоял на особицу и глядел отстранённо, словно бы знал и видел нечто такое, что требовало от него постоянной внутренней сосредоточенности. Худенький подросток, одет он, однако, был как большой, в сапожках, хотя и плохеньких, в смуром кафтанце, просторном, с чужого плеча, и в шапчонке.
— Тебя как зовут?
— Вешняком кличут. — Мальчик в ответ не улыбнулся.
— Бери горшок, проводишь меня до съезжей.
— А что тут провожать, — строптиво возразил он. — Всё прямо да прямо.
Дети теребили её, готовые услужить, но Федька ждала, когда мальчик со славным именем Вешняк согласится.
Он хмурил брови. И кивнул не прежде, чем глянул неспешно по сторонам, поднёс ко рту сдвинутые пальцы с не стриженными ногтями — обкусать... Подумал и кивнул.
Дорога за воротами продолжалась улицей, которая не выглядела столь прямой, как утверждал это из лучших, возможно, побуждений Вешняк. Заборы, частоколы и глухие стены клетей по обеим сторонам не выдерживали строй, образуя временами заросшие сорняками пустыри. И даже бревенчатая мостовая обнаруживала тот же непредсказуемый нрав: прерывалась без явной причины, чтобы возобновиться через три шага и уже и там, где надо было ожидать. Жилые избы, клети, амбары, конюшни укрывались в глубине дворов, иногда очень узких, так что затейливо рубленные, под высокой крышей ворота почти смыкались, оставляя немного ме ста на забор. То и дело открывались щели тесных переулков и тупиков. Мусор, который выбрасывали за ограду, громоздился кучами: зола, кости, куски истлевших шкур с остатками мездры и шерсти, рыбья чешуя, позеленевшие осколки горшков, пух, перо и просто какая-то вонючая гадость. Исчертившие землю тропинки и мостовые поливали жидким навозом коровы и быки, овцы оставляли повсюду мелкую чёрную картечь, кони — упряжные и верховые — сыпали жёлто-зелёные остро пахнущие яблоки. Так что в любом случае пройти до съезжей избы всё прямо и прямо, не выбирая, куда ступить, было бы затруднительно.
Татарский набег поднял посад на ноги: люди перекликались через заборы, собирались у ворот — никто ничего не знал, но все друг друга спрашивали и сами находили, что сказать. Окликали и Федьку с мальчиком, однако общие их ответы никого не удовлетворяли, а сообщить «где этого чёртового Антипку до сих пор носит?» или «не отбилась ли Авторка, вы бы её приметили: левый рог крив и тут на боку подпалина?» — ответить на эти и другие вопросы они даже и не пытались, не желая злоупотреблять доверием встревоженных женщин.
Улица сузилась, мостовая, вильнув между церковью и огороженным кладбищем, где застылой, мёртвой толпой стояли рослые кресты, выкатилась на неправильных очертаний площадь, изъезженную во все стороны. По середине этого заросшего большей частью бурьяном пространства камнем преткновения возникла печь. Вился дымок, возле закопчённого устья, подвязав на спине откидные рукава, орудовала ухватом женщина. Молодая товарка её поглядывала в чужие горшки, а свои пристроила на лавке — в ожидании очереди. Поодаль тосковал очумелый от запахов пёс.