Час новолуния
Шрифт:
— Ну, что же, — молвила Антонида жестоко, — не хочешь Вешняка взять, так я тебя прокляну.
Затравленно билось Федькино сердце:
— Не сегодня-завтра сынок вернётся. Что бы нам подождать немного, а?
С непроницаемым спокойствием Антонида кивнула. Не понятно только было, что она хотела этим сказать. Напрасно Федька ждала чего-то внятного. Как постичь застылое личико, где страдания не оставляют морщин и где горе кажется нечаянным напряжением бровей и губ? Могли ли скрывать в себе горе устремлённые в никуда глаза под взлётом густых бровей, эти обиженно сложенные детские губки?.. И кто же нашёл в себе столько дерзости, чтобы обручить с горем тихую милую прелесть, которую нужно было бы лелеять и нежить, чтобы не ускользнула она от людей, навсегда отстранившись от их бесстыдства и грубости?
Теряясь в беспомощных побуждениях, Федька вспомнила, что можно позвать соседей. И ухватилась за эту мысль.
— Соседям скажу, — поднялась она с преувеличенной бодростью. — Позову помочь. Утро уже, люди встают. И попа приведу. Попу сказать надо ведь.
— Приведи, — кивнула Антонида.
Ничего больше не дождавшись, Федька вышла на крыльцо и остановилась, ухватив перила.
В блёклой заре, неспешно кружась, опускался на город пепел. Шёл он потоком крупных хлопьев — чёрные комки сажи в виду светлеющего небосвода. Пепел медленно оседал, растворяясь между серыми крышами...
Грачи. Безбрежная стая грачей опускалась с небес на землю. Медленно кружились последние птицы, за ними открывалось будущее дневное небо. Стояла необыкновенная тишина.
Кружилась голова. Федька глубоко вдохнула навеянный ветром воздух. Потом бесшумно вернулась в горницу. Не переступая порога, увидела Антониду возле мужа. И сколько ни смотрела, женщина не шевельнулась. Тихонечко попятилась Федька и вышла.
Глава сорок восьмая
Она освободила стол, толкнула его со скрежетом к двери, но бросила затею, не докончив, и прошла в сени. Здесь валялось довольно дровяного мусора, Антонида побросала его через порог и взялась за рассохшую пустую бочку. Перекатила, стукнув на проходе, в горницу. Когда Антонида сбила ореховый обруч, бочка расселась — посыпались клёпки. Этого было достаточно. Антонида снова обратилась к столу, опрокинула его и подвинула волоком по полу, пока не закрыла ход. Из бочарных клёпок она соорудила костёр и ещё один костёр сложила из мусора под лавкой у закрытого ставнями окна. Действовала она споро, с бездумной сосредоточенностью, и лишь когда всё было готово, остановилась.
Резкие усилия отозвались слабостью: сбилось дыхание, дрожали руки, на висках испарина. Замешкав посреди комнаты, Антонида глядела, как поверх завала переползает из сеней туман, пробирается в горницу, где жёлтые огни свечей погрузили закутки в темноту. Казалось, Антонида обладала способностью различать безмолвное существо рассвета: полупрозрачная мгла, как талая хрустальная вода, затекала со двора в сени, переполняясь там, сочилась в щели и застилала проеё под притолокой. Был рассвет тщедушен и слаб, но вкрадчивое течение света нельзя было остановить, как нельзя остановить тающий снег. Будет рассвет прибывать, наполняться бледным сиянием — и неизбежно хлынет потоп солнечных лучей.
Видение нехорошо будоражило Антониду, она чувствовала, что дрожит в ней, нудно тревожа душу, неясное марево переживаний.
Она отвернулась от входа и подошла к мужу.
Сальная свеча оплыла на закоченевшие руки, дурно пахло палёным... или гнилью, тухлым запахом могилы, который Антонида, принюхиваясь, различала и в себе. Свеча желтила рубаху покойника, каждым раздельным волоском пламенела задранная вверх борода. Голова пропадала в тени.
Антонида вспомнила, что много страдала в минувшей жизни, и память об этом не исчезла даже там, откуда стала видна незначительность всякого страдания и всякого чувства. Она вспомнила, что была изнасилована грубым, скотским мужиком. Не волнуясь подробностями, вспомнила, как это было, что тюремный целовальник Варлам сломал и тело её, и волю. И она принимала его в себя раз за разом и против воли стонала. Варлам водил её к себе на постель, и это было не самое худшее из того, что засело в памяти. Возможно, не худшее. А Степан умер. Антонида знала, что не от телесной болезни, от тоски. От истощения души.
И Антонида знала, что, изнасилованная, она уже не могла любить мужа. Не могла любить никого.
Почему-то всё это мучило её, волновало, давило ум и сейчас, когда всё прошло и осталось в том низменном земном существовании, которое было не чем иным, как безразличным свойством памяти.
Антонида поняла, что спокойствие, то ожесточённое равнодушие, которое питало её внутреннюю готовность к поступку, начинает ослабевать.
Лёгкий стук почудился во дворе и заставил её вздрогнуть.
Она подошла к мужу. Она помнила, что любила Степана, любила до сердечного обморока, но сейчас это было не чувство, а непонятное ей уже воспоминание. Она наклонилась к лицу покойника, крепко, как жена мужа, но без слезы, поцеловала его в холодные чужие губы. Стараясь не потревожить, высвободила из скрюченных пальцев свечной огарок. Огарок сунула под лавку в мусор, а другую свечу поставила среди клёпок у двери. Язычок пламени лизал дерево, оно сразу же зачернилось.
Антонида уселась в ногах мужа и сложила руки.
Шум во дворе не повторялся, но Антонида уже забыла толчок, который побудил её действовать. Она смотрела, как ярко, с треском занимается огонь, вдыхала дурманящий запах дыма и с болезненным содроганием чувствовала, что в жилах её растекается истома... Стихала толкотня мысли, блаженное спокойствие снисходило на неё, и со знакомым взмахом воображения воспарила она Туда, где нет ни прошлого, ни будущего...
Задыхаясь в жарком дыму, видела она золотое свечение.