Час новолуния
Шрифт:
— Батюшки, горим! Да ведь горим же!
Доносился невнятный гул, отрывистые вопли, значения которых Федька, и без того расстроенная, не уловила. Густо дымили два новых очага. Поднимаясь в душном безветрии, дымы растекались высоким пологом, тонкий слой мглы застилал синеву. Небо над городом стало гуще и грязнее. Запах гари ощущался и здесь, далеко от пожара.
— Ветра, однако, нет, слава тебе, господи! — говорили в толпе.
— И тучи! Гроза идёт!
На востоке, приглядевшись, можно было признать в серой полоске по окоёму грозовые облака.
И в этот миг, когда жаждущие взоры обратились к далёким предвестникам грозы и ливня, в воздухе пронёсся протяжный вопль.
Зверь, птица... нежить — того невозможно было разобрать. Но рёв повторился. В пыточной башне. Никто там не мог кричать, кроме человека. Вопли следовали один за другим, часто, но уже без силы — перехватило дыхание.
— Кого ж это там подняли?
— Клещами ломают, на дыбе-то не покричишь, — высказался кто-то со знанием дела.
— А, может, веником? Веником-то как припарят горящим...
— Веником — да!
Кто говорил, кто отвечал, Федька не разбирала, потрясённая до какого-то душевного беспамятства.
— Ты иди, — настойчиво подталкивал её Прохор. Он неодобрительно вглядывался.
Даже стрелец приметил невменяемую Федькину потерянность.
Она пошла прочь от башни, стоны сзади слабели, а впереди, за приказом, корчилась толпа. Когда открылась площадь, прянул гром раздробленных голосов. Делалось что-то невообразимое.
Федька успела забыть про обоз, и потому разыгравшиеся перед Малым острогом страсти застигли её врасплох. Широкая площадь из края в край заполнилась груженными и увязанными подводами, и зрелище несчётного добра, извлечённого на свет божий из тёмных клетей, амбаров, амбарчиков, чуланчиков и погребов, из всех закромов и сусеков, привело собравшийся в огромном числе народ в ярость.
— Грабленое всё, краденое! — был общий стон.
На Федькиных глазах облепленный людьми воз дрогнул и приподнялся — хотели его опрокинуть, забилась в перекошенных оглоблях лошадь.
— Распрягай! — истошно кричали другие. — Распрягай всё к чёртовой матери! Не выпустим!
Пошли в ход кулаки и палки, ослопы, дубины, колья, княжеская челядь кинулась защищать добро, отпущенный людьми воз тяжело ударился колёсами; вокруг продолжалась свалка. Только мат висел, все подряд честили, и слышались пронзительные вскрики:
— Убью!
Захваченная зрелищем, Федька ничего не понимала, кроме расквашенных в кровь лиц, мелькающих кулаков, кроме хрипа, стона, глухих ударов, топота, и когда дёрнули её за руку, она стала отпихиваться и вырываться, воображая себя в гуще драки. Но цепко схватил её Сенька Куприянов, шутя удерживал за тонкие руки, и она зря билась против тугого брюха.
— Одурел? Рехнулся? — спрашивал Сенька, озадаченный исступлённым сопротивлением молодого подьячего.
Внезапное недоразумение не уронило Семёна — жирная грудь придавала ему выражение какого-то напряжённого достоинства. Не было у него, собственно говоря, другого способа нести подпёртую двойным подбородком голову, иначе как высокомерно её откинув, — почему и возвышался Семён Куприянов языческим истуканом, вовсе и не имея в виду такого сомнительного с точки зрения христианина сравнения.
— Второй час за тобой бегаю! Велено привести. Антон Тимофеевич послал, — говорил он, проникаясь раздражением по мере того, как успокаивалась и приходила в себя Федька.
Она пыталась отбрёхиваться, поминала пожар, но Семён рассвирепел. Частица полученной от сыщиков власти делала его неуязвимым для посторонних соображений и доводов. Ничего не оставалось, как покориться.
В приказной комнате, куда они поднялись, подьячие в крайнем возбуждении привалили к окнам. Семёна здесь не ждали, и Федькой никто не занимался. Обращённые к спинам и задам вопросы никто не принимал на свой счёт, ни один человек не побеспокоился ответить Куприянову, где сыщики. С площади доносились крик и треск сломленного дерева, лошадиное ржание.
Семён сунулся в воеводскую комнату и, когда убедился, что никого, зачислил это обстоятельство Федьке в вину — злобно на неё глянул. В другое время он мог бы на этом и успокоиться, но общее возбуждение и многодневный, не отпускающий страх поддерживали в нём неутомимость: уяснив наконец, что сыщики в башне, он готов был тащить туда Федьку силком — если бы вздумалось ей артачиться.
Прошли через караульню и задние сени. Перед последней дверью Семён неожиданно оробел, кашлянул в руку и, одолев слабость, ступил всё же в башню — на самый стон.
— А-а!
— Какого чёрта? — раздался свирепый окрик.
Семён взошёл на рундук внутренней лестницы, а Федька осталась в сенях. Так что окрик, без сомнения, предназначался Куприянову, который, исчерпав запасы храбрости, застыл без языка.
То, что происходило в башне, в глубине провала, отделяло опустившихся туда людей от всего света, распалённые страстью мучительства, они и мать родную не помнили.
— Что за болван? — Это сыщик кричал, Антон Грязной.
Куприянов опять не нашёлся с ответом. Другой послышался вместо того голос, стонущий и прерывистый:
— А... А враг на лошади... — хрипел человек, задыхаясь болью, — на лошади... сидит въяве... обротью я его... по роже...
— Кто пустил?
Потрясённый начальственным гневом, Семён оглянулся и потянул из сеней Федьку. Но если Грязной запамятовал, за кем и когда посылал Куприянова, то ещё меньше понимал, для чего выставлена на обозрение Федька. И уж, во всяком случае, не помнил Грязной, чтобы давал кому бы то ни было распоряжение вломиться без спроса в разгар пытки. Озверело глядел Грязной вверх, словно ожидал, когда ставшие на неверной лестнице самозванцы потеряют опору и свалятся в руки палача. Пытался что-то толковать ему, поднявшись с места, князь Василий, сыщик отмахнулся.
С вывернутыми руками на уходящей под потолок верёвке висел раздетый до портков Афонька Мухосран. Ноги его тоже были связаны — в щиколотках, и между коленями вставлено нетолстое бревно, одним концом оно лежало на полу, а другой в воздухе. Голова под косматой шапкой волос казалась чрезмерно большой, а тело, неестественно разломленное в плечах, утончилось, побелели руки.
У пытки стояли не городские пушкари, а красные кафтаны. И здесь же в стороне ждал очереди раздетый Подрез.
В беспамятстве жгучей муки Афонька мычал, прерываясь: