Час новолуния
Шрифт:
— Проститься вот... вернулся, — пробормотал он, начисто позабыв, в чём состояла шутка, которую он весело нёс до рокового порога. Вешняк старался не смотреть на золото, но как ни поворачивался, не мог миновать взглядом его навязчивый, гибельный блеск — не владел Вешняк ни смятенным воображением своим, ни лицом. — Проститься вот надо... — обратился он к Голтяю. Разбойник отставил дубину, но приветливее не стал.
— Ну, прощайся, — сказал Бахмат.
Как ни крепился Вешняк, воровато зыркнул на облитое золотым светом узорочье.
— Простите, — пролепетал он, не умея скрыть страх. И попятился. Два шажочка оставалось ему до порога...
Одной рукой сгрёб его Бахмат, что курёнка, — ёкнуло сердце. Мальчишка дёрнулся, беспощадно зажатый, голова запрокинулась под нож, затрепыхали руки и ноги, и Вешняк обмер душой, не имея промежутка до смерти — сверкнуло железо.
И сразу, удушенный, без памяти, упал на пол — Голтяй перехватил нож и схватился с Бахматом — убийственный рёв столкнувшихся лбами чудовищ. Вешняк переполз через порог, разгибая во всех суставах вязкие, закоченевшие члены, нестерпимо медленно, не владея собой, поднялся — и уже летел. Стукнулся о клеть, чудом её не развалив, немыслимым прыжком одолел забор, без дыхания, слепой и глухой, мгновенно проскочил заулок и с замечательной силой прошиб нескольких не успевших раздаться людей, провалился в толкотню сапог, грохнувшись наземь. И неведомо как извернулся подняться, прежде чем затоптали.
— Куда?! — раздался громовой голос.
Вздёрнули его за ухо так, что едва не потерял под собой тверди. Заполонило глаза красное, мерцали лезвия бердышей, колыхались в движении стволы пищалей. Топот сапог, грубое слово, железный лязг, и тренькали подголоском низки сосудцев с порохом. Красные кафтаны шли, не меняя мерного шага, только заключили Вешняка между собой и не собирались его выпускать, возвращали в середину строя пинками и за ухо.
— Стой! Попался! — кричали они теми припадочными, неестественными голосами, какими изъясняются в руках скомороха куклы, когда от своей деревянной свирепости они щёлкаются лбами. — Вот тебе ружьё! На! Неси!
— Чего неси? — затравленно озирался Вешняк. — Чего неси?
— Сначала научись, потом проси!
— Какой бестолковый! Слушай, что тебе говорят!
— Я слушаю! — защищался Вешняк.
— Да не кушать, а слушать! — Без тени улыбки на обожжённых солнцем и порохом, растрёпанных ветром лицах они безжалостно толкали его в загривок, понуждая не выпадать из общего шага. — И шагай прямее! Держи ровно!
— Ровно?
— Какая тебе к чёрту Матрёна Петровна?! Ровно, говорю, ровно! — ревел и брызгал слюной, наклоняясь на ходу стрелец, угрожающе растопыренные усы его прыгали острыми кончиками, деревянные сосудцы колотились и тарахтели на тонких верёвочках, как злобные чертенята.
— Так? — слабым от ужаса голосом лепетал Вешняк, даже не пытаясь проникнуть в безумие этих людей, потому что и сам не имел сил остановиться в головокружительном, без земли под ногами вращении.
— Какой бестолковый! — скалились стрельцы, пиная его ногами в пятки, так что он едва удерживался, чтобы не упасть. — Не так, а вот эдак!
— Откуда он на нашу голову взялся?!
Вешняк семенил и подскакивал, стараясь приноровиться к шагу стрельцов, и уже не пытался вырваться. Между красными кафтанами открывались по бокам бревенчатые стены, за шапками, ружейными стволами он видел крыши. Низко припало пыльное небо, стрельцы морщились, когда в разрывы между срубами налетал секущий ветер, вихрем вздымался тонкий прах, покрывал людей — все останавливались, отвернув головы.
— Заплутали, пропащая ты душа! — кивнул Вешняку одутловатый стрелец, который пыхтел и страдал от неразберихи не меньше мальчика. Борода у тощего дядьки росла жидкими клочьями, а голос прорезался до смешного тоненький. — Не судьба, стало быть, выбраться. Погибать будем! — И он ещё раз кивнул, как бы признавая за Вешняком его грустную правду — пропадать.
Колотились на ветру ставни, громыхали какие-то доски, промчалась над крышами, судорожно взмахнув рукавом, рубаха. Не видно стало и на десять шагов, кто имел надобность говорить, тот кричал.
— Антон Тимофеевич! Мальчишка здесь, посадский! — стрельцы оборачивались на Вешняка.
Одутловатый малый, придав себе выражение почтительного испуга, показал вперёд:
— Государев сыщик!
Это надо было понимать, как предложение держаться учтиво. Предложение, пожалуй, излишнее: сначала Вешняка вытолкали вперёд, а потом подвели к осанистому человеку в расшитой шёлком ферязи, крепко придерживая при этом за ухо, — так что никакого сложного чувства своей искажённой рожицей Вешняк изобразить не мог.
— Куда идти? — послышался ему в вое ветра вопрос, настолько нелепый, что, затурканный бессмыслицами, Вешняк и не подумал отвечать.
Внимание его остановил нос, расплывшийся, как злостно брошенный творцом комок глины; не менее того поразила Вешняка сверкающая золотая запона, что возвышалась над верхом расшитой шапки, будто жар-птицыно перо. Дух занимался от золотого жара, мальчишка плохо понимал, что его спрашивают, всё это было не столь важно, может быть, вовсе ненужно, и осанистый человек с золотым жар-птицыным пером на шапке сознавал это не хуже всякого. Ответ как будто бы не особенно занимал его, он кривился, трогая испачканное бурой кровью плечо. Всё вокруг казалось усталым и хмурым, безразличным, потерянным, потерявшим свой настоящий смысл под обморочным сиянием золота, которое настигало Вешняка везде, куда бы ни занёс его случай.
Пальцы, что вертели Вешняково ухо, побудительно стиснулись, он махнул рукой, как бы чего-то показывая. Улицы, исходившие от перекрёстка, не просматривались, в сгустившейся мгле неясно различались люди; размытым видением — лошадь в оглоблях, она мотала головой и словно бы пригибалась, примериваясь, чудилось, присесть на полусогнутые ноги, чтобы больше не сдвинуться. Но лошадь не занимала их, они настаивали на своих вопросах, и Вешняк отвечал — связно, хотя и неверно. На каждый ответ следовало поощрение в виде подзатыльника или ухо крутили — слёзы текли из глаз, и он махал рукой в одну сторону, противопоставляя их бессмысленной настырности своё стойкое недомыслие. Постоянство, как это всегда бывает, взяло верх: ухо, и в самом деле, выпустили, будто он сказал им что-то дельное.
— Держите щенка! — велел государев сыщик.
И снова все куда-то пошли, может быть, пошли как раз туда, куда указал Вешняк, но он не знал этого, он опять очутился обок с одутловатым бритым стрельцом, который грустно ему кивнул, признавая извечную тщету человеческих усилий добиться взаимопонимания. Улица сузилась, тесно было от выставленных со дворов пожитков, ругались бабы, визжали дети, стрельцы без надобности опрокидывали столы, топтали узлы и кое-что на ходу для неведомой надобности прихватывали, разрешая недоумение мужиков мордобоем. Спёртые теснинами бревенчатых стен и частоколов, красные кафтаны расстроились, распались на ватаги и вязли, за бывая о своих первоначальных намерениях, которые и прежде не особенно твёрдо понимали.