Час новолуния
Шрифт:
— Федя, родной! — закричал щенок прежде, чем он опомнился его отшвырнуть. — Феденька.
Грязный, только из канавы оборвыш тыкался и тёрся о ферязь, а Федя остановился и ничего не предпринимал — проще было дождаться, чтобы припадок мальчишки сам собой разъяснился.
— Голтяя убили! — выкрикнул оборвыш, отлепившись на мгновение от Фединого живота. — Помнишь Голтяя, я на нём ездил?
— Жалко лошадку, — отметил Федя вполне бессмысленно — первыми, что попались, случайно сорвавшимися с языка словами. Слишком далеко он сейчас витал, чтобы тратить на это недоразумение и смысл, и чувство.
Но и бесноватый мальчишка по обыкновению всех бесноватых мало что слышал и молотил своё:
— Бахмат его убил.
— Что же их не развели по разным стойлам? — озаботился Федя уже чуть серьёзнее. Опять он чувствовал в голове пьяный туман.
— Бахмат, — говорил мальчишка, задыхаясь от поспешности, — такой низенький и злой. Ты его не видел.
— Бахматы, да, степная порода, одни копыта да зубы. Из-за чего же они перегрызлись, резвые лошадки? Меру овса не поделили? Клок сена? Что они там не поделили?
— Нет, поделили! — чуть запнувшись, выпалил мальчишка. — Золото поделили. Они поделили золото. А это из-за меня...
— Тебя не поделили?
Несколько мгновений мальчишка смотрел с таким тупым изумлением, что, казалось, никогда уже не опомнится. Но опомнился:
— Да! Да! Они всё поделили, а тут я...
— И они стали из-за тебя драться?
— Да! Драться, из-за меня!
— А на золото плюнули?
— Так оно ж возле куцеря теперь!
— Под бортным знаменем?
— Да! Под бортным знаменем! Сколько хочешь!
— Сколько хочешь?
— Сколько хочешь! — Опять начал он было дёргаться, созрев для припадка.
Федя остановил его трезвым словом:
— Но из-за золота разногласий не возникало. Делили только тебя?
— Да... Меня... — ответил он в каком-то беспросветном ошеломлении.
— А мёд? Как вы делили мёд?
Мальчишка окончательно задохнулся.
— Под куцерем, дружок, так же как под любым другим бортным знаменем, лежит мёд. Есть такая примета: под куцерем — мёд.
Слабый рассудок мальчишки не мог вместить разветвлённую мысль Феди. Он вытаращился, как всякий недоумок, испытавший собственным лбом твёрдость высшего разума. Федя воспользовался случаем, чтобы высвободится из цепких ручек припадочного.
— Да нет же, — бессвязно забормотал мальчишка, — что такое... Я говорю... Я выследил его до Шафрана...
— Кого?
Всякий разумный вопрос повергал мальчишку в столбняк. Опять он не сразу опомнился.
— Что с тобой? — сказал он вместо ответа, отступая от Феди, как от безумного.
— А я, видишь ли, чокнулся, — злорадно подтвердил Федя.
Оборвыш отступил ещё на шаг, чумазая рожица его выражала такое смятение, что требовались самоотверженные усилия, чтобы не расхохотаться. Но Федя, как истинный сластолюбец, справился с собой, чтобы до конца насладиться потехой.
— А что там ещё под куцерем? — спросил он достаточно осторожно, испытывая мальчишку.
Спокойный и даже сочувственный тон оказал непредвиденное воздействие: вместо того, чтобы прийти в себя, мальчишка окончательно тронулся — и неокрепшим рассудком своим, и руками, и ногами — всем сразу. Замахал, задёргался в трясучке, вытаращил глазёнки, озираясь, и горячо зашептал:
— Целый сундук, вот такой! — Быстро показал нечто необхватное. — Это гора! Горы, горы, понимаешь, горы! Алмазы, жемчуг, узорочье! Драгоценное оружие, венцы! Гора алмазов, гора золота! Бездонный колодец, куда Муравей побросал! Муравей карету и лошадей туда побросал! Сколько он лошадей побросал — все со сбруей, сбруя серебряная. Там знаешь сколько? И карету целиком бросил — в колодец! Там на сто рублей... куда! на тысячу, на тысячу рублей будет! Не одна тысяча будет!
— А вот тут ты соврал! — участливо заметил Федя. — Тысяча рублей — это слишком. Тут и сто рублей не знаешь, как оприходовать, а ты — тысяча!
Мальчишка остался в столбняке, а Федя пошёл. Не побежал, а пошёл, потому что несуразная мысль — а вдруг? — защемила сердце. И хоть понимал Федя гибким своим умом, чего стоит тысяча рублей в золотой монете, которые сложили в бортную колоду трудолюбивые лошадки, — понимал, но оглянулся. Позабыв свои несметные богатства, богом обиженный оборвыш следовал за ним с пришибленным... безумным выражением лица. Это успокоило Федю.
Оборвыш остановился, когда остановился Федя.
Все сходили с ума.
— Маша! Маша! Да помоги же скорее, господи боже мой! У меня не сто рук! — надрывно кричал кто-то за тыном, возле которого стоял мальчишка, буквально раздавленный метким словом Феди.
— Федот, да не тот! — заключил Федя, наставительно поднимая палец. Соблазн красивого словца оказался, в конце концов, сильнее всех иных соображений. Да и некогда было рассусоливать. — Прочисть уши, дурачок! Если уж мозги засорились.
И тогда пошёл, побежал, выбросив из головы недоразумение.
Повсюду горело, сгустился удушливый дым, от которого страхом стучало сердце, и Федя с облегчением убедился, что ждать не придётся, — приметил ещё издали, что из ворот Прохорова двора выворачивает телега, а на ней сестра и щекастая девка Маврица.
Круглолицая, лишилась румянца и сидела кулём, вцепившись в узлы, а Федька, стоя на коленях, дёргала вожжи да погоняла.
— Я с ума сошёл! — вскричал Федя, бросаясь к сестре.
Круто вывернутые колёса шкрябали дрогу, Федя ловил случай подскочить ближе и закинуть рухлядь, которую тащил на себе с Подрезова двора.
— Я тоже за тебя боялся, — громко сказала Федька.
— А я с ума сошёл! Я с ума сошёл! О тебе только и думал! — горячо подхватил Федя. — Голову потерял от беспокойства, веришь ли?
Отвлекаться особенно не приходилось: лошадь ступила за ворота, а на улице не воткнуться: люди, повозки, скот. Федька вскрикивала «но!» и тут же, откидываясь назад, натягивала вожжи — не успевала вклиниться в сплошной поток беженцев.