Час новолуния
Шрифт:
На этот раз пятидесятник извлёк из короба раковину.
— Раковина, — сказала Катеринка, — Григорий мой привёз из Астрахани, когда на службе был.
— Для чего?
— Подивиться.
Внимательно наблюдавший за воеводой пятидесятник понял, что можно продолжать. Последовал чёрный оплавленный камень, оба конца остро оббиты.
— Камень, — сказала Катеринка и приметно замялась. — Камень, громовая стрелка. Муж принёс из-за города.
— На громовую стрелу наговаривают, — вмешался вдруг Родька, о котором почти забыли. Сказал, как под ноги уронил. — На третий год при ударе грома падает из облака. Заговорной водой из-под громовой стрелы окачивают младенцев.
Бурые пятна проступили на щеках Катеринки, она не смела глянуть даже на Федьку. Пятидесятник, наладившийся было по устоявшемуся порядку отложить камень, изменившись в лице, опасливо его взвесил.
— Та-ак! — протянул князь Василий, сдерживая себя, чтобы не упустить чего в ответственный час расследования. — Ты наговаривал? — спросил он Родьку.
Колдун замахал руками:
— Нет! Слышал, иные наговаривают для ворожбы.
— А Катеринка?
— Подивиться, — молвила она упавшим голосом, сама понимая, что объяснение не пройдёт.
Тем не менее ответ её был записан, так же как и слова колдуна. Пошли дальше. Пятидесятник достал кость.
— Говяжья кость, — сказала Катеринка устало, — муж купил, хотел сделать к ножу черен.
Последовало ещё семя — сказала горчица. Трава — пьют от зубов. Корень ир — кладут в вино для духу.
— Ну-ка письмо дай. Что там? — нарушил размеренный ход следствия князь Василий.
Пятидесятник достал из короба сложенный вдвое лист, другой листок, тетрадь с записями. Разобрали бумаги: воевода взял себе лист поменьше, Бунаков побольше, а дьяку досталась тетрадь. Всем остальным, кто по делу и без дела томился в башне, не оставалось ничего иного, как следить за лицами судей. Ни Бунаков, ни Патрикеев не выдавали себя, и трудно было понять, какое впечатление производит на них прочитанное, но воевода скоро уже дёрнул себя за ухо и, беспокойно подвинувшись, припал к столу — дальше дочитывал он письмо запоем, не отрываясь.
— Та-ак! — произнёс князь Василий, поднимая голову. Утратившее уже за повторениями часть своего грозового смысла «так» наполнилось новым, зловещим значением. — Та-ак! — опять сказал он, оглядываясь невидящим взглядом, словно взор его устремился за пределы сущего, в умозрительные дали, куда способна проникнуть одна только бесстрашно растревоженная мысль. — Так! — сказал он, подвигая под собой стул в побуждении встать — душно ему стало от множества стеснившихся в голове соображений.
— Куда муж пошёл? — спросил он вдруг Катеринку с пугающей язвительностью в голосе.
Женщина, понимая уже, что случилось что-то непоправимое, потерянно забормотала:
— В Чудов монастырь приложиться к мощам...
— К Москве! — объявил князь Василий. — В Кремль! Вот куда!
Большого открытия князь Василий, разумеется, не сделал, громогласно установив, что Чудов монастырь расположен в Кремле, однако, бог его знает как, эта самоочевидная данность запахла кровью и гарью обожжённой плоти.
— Иван Борисович! — повернулся воевода к дьяку, но Патрикеев, отложив тетрадь, и сам уже тянулся к тому маленькому листку, что привёл князя Василия в болезненное возбуждение. Сунулся через стол Бунаков, привстал. Читая, они значительно переглядывались между собой. Потом принялись шептаться, и воевода громко заключил, глянув на короб:
— Ладно! Что там ещё?
Однако уже почти не смотрели — дочитывали, передавая друг другу бумаги, иногда воевода невпопад кивал, показывая, что нужно продолжать осмотр. Федька записывала подряд всё, что предъявлял пятидесятник.
«Краска синяя в горшочке; два жёлтых корешка, сказала желтят подошвы у сапог; трава чечуйная, сказала пьют от поноса; обломок камня, сказала дуб лежал в воде, окаменел, держала у себя для диковины; три пука травы разного цвета, сказала муж принёс; трава, сказала конская, привёз мужик поморец, имени ему не ведает; три кости зерневые, в зернь играть, сказала мужа; корень, сказала едят от сердечной болезни, муж принёс из-за города; лыко; чешуя рыбья; кусок, походит на винную ягоду, сказала не знает; жилы; лоскут».
Пятидесятник перевернул короб, чтобы судьи видели пустое дно, Катеринкины диковины сложены были на полу кучей. Но и после этого князь Василий не оторвался от бумаг, листал тетрадь, иногда тыкал в неё согнутым пальцем, что-то с нажимом отводил и подвигал смотреть Бунакову. Тот, разбирая слова, шевелил губами и поглядывал, осторожно ухмыляясь, на воеводу. Потом они кивали друг другу, покачивали головами — проницательные люди, хорошо понимающие друг друга.
— Это что? — обратился князь Василий к женщине, взял двумя пальцами тетрадь и потряс её за уголок над столом. — Что это? Как это называется? — Перевёрнутая тетрадь развалилась листами.
Должно быть, Катеринка догадывалась, что воевода лучше её знает, что это, и потому не смела навязывать своё мнение, она молчала, спрятав руки под передником, где и терзала их в безвестности.
— Костный развод это! Гадательная книга! — торжественно провозгласил воевода. — За одну эту тетрадочку от кнута не уйти! — Потряс, и листы задрожали с жестяным шелестом, закудахтали.
Безжалостно прихлопнув распустившую листы тетрадь, воевода кинул её на стол, а сверху положил игральные кости. Затем без всяких предисловий взял маленький листок, который больше всего занимал судей, помешкал, чтобы установилась тишина, и, полагаясь не столько на выразительность, сколько на силу голоса, стал читать:
— Дума разная есть, — тут он сразу остановился и хмыкнул: у кого, мол, это умные думы завелись? — как Римский цесарь в праздник с боярами и думными со многими людьми выходит, и над ним носят покров четыре человека. И, когда он ходил, над ним показался орёл. А как цесарь пришёл на свой двор и покров с него сняли, тот орёл упал сверху на землю мёртв. Всяких чинов люди видели это, и они в сомнении, что от такого проявления будет? Из города из Неаполя пишут, что в Великой Калабрии явился новый пророк, сказался, что Моисеев сын, а по-русски Христов сын. Калабрийская земля ему далась вся, и он пошёл на Великие горы со многими тысячами и с полным воинским оружием, и о том стала в Калабрийском королевстве великая страсть, — остановившись передохнуть, воевода на последнем слове глянул на Катеринку с укором. — Голландский немчин Вильям Фандоблок сказал: объявился-де в Калабрийской земле новый пророк, а сказался, что будто с небес, сын Христов, я-де миротворец: землю вашу всю обороню и иные земли и страны поемлю. И простые люди ему преклоняются, а он им говорит, что от всего избавит и станете-де на сём свете царствовать, и жить беспошлинно, и без дани, и ни от кого вам обиды не будет. А та Калабрийская земля между Испанской землёй и Турецкой. — И уже тише, сам себе воевода повторил: — Между Испанской землёй и Турецкой.
Катеринка обомлела, спрятанные под передником руки её сцепились, в лице не выражалось ни впечатление, ни мысль.
— Так кто же это вас от всего избавит? — издевательски склонив голову, спросил князь Василий.
— Никто, — шевельнулись губы.
С грохотом обрушил воевода на стол кулак, да так страшно, нежданно, что даже судьи, товарищи его, вздрогнули.
— Где взяла?
Серые, бескровные губы Катеринки шевельнулись, но никакого внятного звука не последовало.
— Сука! — рявкнул воевода.