Час новолуния

Маслюков Валентин Сергеевич

Особенно долго ей бороться с собой, впрочем, не пришлось — в приказную сунулся тюремный сторож:

— Фёдор! — крикнул он громко, как на улице. — Посольский! Судьи кличут.

Прежним путём Федька прошла через караульню в решетчатые сени, где сквозной ветер развеял запахи гари; порезанные на множество ломтей лежали солнечные пятна. Плохо прикрытая дверь почти не заглушала разговорившихся в башне судей.

— Смотри в подошвенную, написано, — это, кажется, Бунаков.

— Подожди, давай кинем, — Патрикеев.

— Кидай второй раз, — с увлечением перебивал их князь Василий. — Кидай!

Едва различимый стук игральной кости. Судьи забавлялись гаданием по костному разводу Гришки Казанца! Неужели и Федьку пригласили для того, чтобы она приняла участие в этом еретическом занятии?

— Ну, читай!

— Куда, читай! Ещё раз кидать надо!

Дробненький стук кости. Патрикеев стал читать:

— Сердце печально... Сердце печально, потому что слышит недруга под рукой своей. А ещё чаю убытка, помедлив. А о животе сердце мертво кажет...

Патрикеев запнулся, да и остальных как будто бы проняло.

— Да... — протянул кто-то, — бесовское дело.

— Смотри в подошвенную, что кажет, и от недруга ли смерть кажет?

— Говорил: всё равно в подошвенную!

— А как?

— Подошвенная меть, та что к полу легла. Переверни кость!

Но не стоять же за дверью вечно! Предупреждая о себе, Федька громыхнула ногой о косяк и вошла.

Все подняли головы. Князь Василий и Патрикеев сидели, а Бунаков стоял, упёршись рукой в столешницу, он и кидал кость.

— Вот что, Посольский, — сказал Патрикеев снисходительным тоном, который разительно противоречил действительному положению дьяка — он глядел на Федьку снизу вверх. — Калабрийское королевство это где?

— В Италии, — ответила Федька.

Патрикеев обменялся с товарищами взглядом. И Федька, спускаясь — князь Василий поманил вниз, — заподозрила, что многозначительный взгляд этот относится не к Италии и не к Калабрии, а к ней самой, к отставленному посольскому подьячему, которого Патрикеев предъявляет воеводам, как маленькое, непритязательное чудо — эдакий, гляньте, шельма!

— А там написано: между Испанской землёй и Турецкой, — испытывающе сказал Патрикеев.

— Италия в Среднем море, на севере Великие горы, на юг, через море Иерусалим, на запад, через море же Испания и по морю на восток до Турции.

— Ага! — задумчиво потрогал усы князь Василий. — Вот и я думаю: как же так? На границе что ли? Значит по морю... Но Турок не пустит. По морю ли, сушей — ему что?! Что Турку сын Христов — ничего! Басурманы, одно слово, безбожники!

Надо было понимать так, что князь Василий испытывал удовлетворение от того, что между ним и новоявленным мессией расположились неверные турки, в силу своего безбожия никакой смуте и соблазну не подверженные. А вот Бунаков, вертевший в руке игральную кость, особой надежды на Турка не возлагал:

— Вор! — заметил он рассеянно. — Что говорить: вор и есть. Какой может быть у господа нашего Исуса Христа, — благочестивый, хотя и беглый взгляд вверх, — какой может быть сын? Откуда? Самозванец! Турок его к рукам и приберёт. Турок его на нас, придёт время, и спустит! — Бунаков потянулся за костным разводом и стал листать в поисках нужной статьи. — Вот! — воскликнул он. — Нашёл! Вот подошвенная!

Живо обернулся к князю Василия и смутился, встретив укоризненный взгляд. Князь Василий вздохнул, осуждая такую суетность, помолчал и тогда уже разрешил:

— Читай.

— Являет: вскоре дело твоё будет корыстно и радостно, — с готовностью начал Бунаков. — Вот тебе и подошвенная! Да. Тут и толкование есть.

— Читай.

Бунаков замычал, пропуская какой-то кусок, и начал:

— Мм... Поищи, чего ради чужая рука зависть держит и хочет взять, поостерегись! Вот! — поднял палец, призывая к вниманию. — О смерти или о животе: скоро поболит оздравливает... А на суде... лихо, — вконец изумился Бунаков.

Глава тринадцатая

Зачем разумному человеку шёлковые чулки?

ривольно дышит казак с веслом в руке среди тростников, в путанице тайных проток и на ветреном плёсе — здесь он хозяин, здесь дом казака, его царство. Не страшен на реке казаку ни лёгкий, как сорванный ветром лист, татарин, о двуконь проносящийся по степи, не достанут здесь его ни московские воеводы, ни вся турецкая рать с трёхбунчужным пашой во главе. Покойно мужику в дремучем лесу: чем сумрачней дебри, теснее стоят чёрные от сырости ели, заглушившие даже признаки зелени, тем вольготней и смелей на душе: век бы не выходил мужик в поле, открытое доводчикам, тиунам, приставам, подьячим, приказным недельщикам и боярским приказчикам, когда можно было бы между спутанных корней и пахать.

Посадский человек отдыхает душой на торгу, в толчее и многолюдстве — здесь его дом, на миру.

И Федька тоже любила торг — ещё с той поры, когда, переодевшись мальчишкой, полная соблазнов воображения, пускалась в странствие через людские толпы. Трепеща от собственной отваги, она проходила краем неведомого, и никому не приходило в голову задержаться на детском её личике взглядом слишком долгим и требовательным. В тесноте между рядами наскочив на хорошенького мальчишку, никто не находил времени обернуться, чтобы спросить: а что ты тут делаешь, девочка? И — здрасьте! — почему это на тебе чужое платье, одежда брата? И, позволь-ка, позволь, где твоя мама?

«Умерла». — «А отец где?» — «В приказе». — «А брат?» — «Завеялся неведомо куда с мальчишками». — «А во дворе у вас кто остался?» — «Бабка-татарка Салтанка старая». — «А что же она тебя не хватилась?» — «Я за калитку выйду, к ней женщины придут ворожить, она будет шептать им на мыло, на белила и на румяна: «Сколь скоро это мыло смылится, столь скоро тебя муж полюбит». — «А потом?» — «Позовут её к больным намётывать на брюхо и на грудь горячие горшки и давить детям во рту жабу». — «Ну, а потом что, разве тогда не хватится?» — «А потом она варит, метёт, стирает и никогда никому ничего не скажет». — «А вот я тебя тогда за руку схвачу: ам!» — «Пойди схвати! Ты взглянул на меня и ничего-то, ничегошеньки не увидел!»