Так убеждал Венансию поэт Жасинто. Сам он подавил в себе желание уехать, он знал, что это путешествие не положит конец его тоске. Правильно ли он делает, что отговаривает Венансию? Может быть, в нем говорит эгоизм, он боится, что лишится ее общества?
Венансия, напротив, считала, что зеленомысец имеет полное право уехать с Островов. Каждому должна быть предоставлена свобода выбора. Правда, только на родной земле она ощущала подлинную красоту жизни, находила подлинную сердечность в отношении с друзьями. Тем не менее была убеждена, что каждый решает этот вопрос, как находит нужным. Впрочем, она уже приняла решение. Надо уехать, хотя бы на время. А может быть, и само ее решение тоже вопрос времени. Уехать с родины — это все равно что расстаться со своим телом. Однако другого пути обрести душевное равновесие Венансия не видела.
Говорила она по-португальски. А Жасинто Морено упорно прибегал к криольо. Венансии это было даже приятно. Она, как и все зеленомысцы, пользовалась и тем, и другим языком. Смотря по обстоятельствам. Но если она беседовала с образованными людьми, с теми, кто пользовался у народа уважением за свою ученость, она предпочитала португальский язык, даже находясь у себя в доме. Когда разговор затягивался, Венансия уже с трудом подбирала слова. Однако этого никто не замечал. Служанки думали, что ей это нравится и говорит она по-португальски из тщеславия, подобно Жуке и ему подобным. Но однажды они
убедились в обратном. Когда кончился торжественный прием у нее в доме, во время которого Венансия говорила только на португальском, и гости разошлись, она откровенно призналась служанкам: «Ох, и как же утомителен этот португальский!»
Поэт Жасинто в разговоре с ней упрямо пользовался криольо. И он звучал у него так красиво! Он словно смаковал каждое слово, произносил его слегка нараспев, растягивая слоги, мягким голосом, ласково и доверительно, порывисто и пылко.
— Такова жизнь, нья Венансия. Каждый день приносит с собой что-то новое. Кто-то умирает, вместо него появляется на свет другой человек. Вот совершено такое страшное преступление, что трудно даже вообразить, и тут же вдруг кто-то оказывается способен на подлинно гуманный поступок, который свидетельствует о человеческой солидарности, не так ли, нья Венансия?
— Да, это правда, друг мой, — подтвердила она.
— То же происходит и у нас на Островах, нья Венансия. Теперь на Зеленом Мысе страшно тоскливо, засуха и голод измучили нас всех. Много людей умерло, одни эмигрировали, других увезли на плантации Сан-Томе, третьи сидят в тюрьмах. А вот, скажем, завтра жизнь переменится к лучшему.
Венансия по-прежнему слушала его с недоверием. Правда, ей нравилось, как он говорит.
— Беды непременно пройдут, нья Венансия. Не будут они длиться вечно. Один день не похож на другой, не правда ли, нья Венансия? Все так быстро меняется. И мы со временем становимся мудрее. Как знать, может быть, в будущем мы сумеем покончить с несправедливостью.
Венансия признавала, что поэт Жасинто Морено прав во многом. Он по-прежнему говорил на своем медлительном криольо, растягивая слова, явно наслаждаясь самим их звучанием. Да, но ей просто необходимо, думала она, хоть на время сбежать из этого ада на Сан-Висенти, ее не оставляла депрессия.
Жасинто Морено поднялся с задумчивым и серьезным видом.
— Послушайте, нья Венансия. Что бы там ни было, но я все же рассчитываю на вас, ваше имя будет стоять в списке свидетелей защиты. Я зайду к вам еще, и мы подробно все обсудим. Ну а если хотите ехать, то езжайте. Прошу вас, не покидайте родину только под влиянием минутного разочарования, поразмыслите еще раз. Ваша жизнь всегда была примером доброты и высокой сознательности, душевной щедрости и гостеприимства, свойственных креолам. Подумайте хорошенько, прошу вас. Мы добьемся оправдания доктора Франсы Жила, потому что народ с нами. Впереди нас ждет еще немало других радостных событий. Завтрашний день всегда несет с собой надежду. После стольких страданий мы вновь обретем ее, не правда ли?
Сама того не желая, Венансия вдруг заговорила по-креольски. Возможно, чтоб сделать приятное Жасинто Морено, она сказала:
— Конечно, мне надо еще подумать.
И то, что она произнесла эти слова на своем родном языке, вызвало у нее такое ощущение, будто гостеприимство и приветливость, свойственные креолам, стали настолько неотъемлемой чертой ее характера, что она не могла больше оставаться равнодушной ко всему, большому или малому, в жизни Зеленого Мыса, ко всему, что ее окружало, что собиралась она покинуть. И лицо ее вдруг преобразилось, будто кто-то чудом вдохнул в нее новую жизнь.
Жасинто Морено угадал, что с ней происходит, и лукаво улыбнулся на прощанье. Как знать, возможно, нье Венансии и удастся преодолеть угнетавшую ее депрессию.
53
Проводив до двери поэта Жасинто Морено, Венансия вернулась в гостиную и долго сидела в задумчивости, медленно покачиваясь в кресле-качалке.
В гавани загудел пароход. Свежий ласковый ветерок легко шуршал по черепичной кровле. Сквозь жалюзи окна Венансии были видны далекие огни Королевского форта на вершине холма. Биа вполголоса напевала старинную морну.
Она все покачивалась в кресле, и услужливая память рисовала перед ней картины детства. Вот ей девять лет, не больше. Канун Нового года, вечереет. Детвора стайками бегает по улицам городка, стучится в двери, ребятишки просят угощения и поют здравицу в честь Нового года.
— Доброго вам праздника! Счастливого года! Вот наступит Новый год, пусть он будет лучше старого! Доброго вам праздника!
Вот дети пробежали мимо ее дома, и Венансия не выдержала. Выскочив из дома, она весь вечер пропадала где-то с ними. Мать задала ей потом хорошую трепку за то, что Венансия якшается со всяким сбродом. А она даже не чувствовала боли, таким счастливым показался ей тот день, и запомнился он на всю жизнь. Бегать, громко петь, быть свободной — как же это хорошо!
Покачиваясь в кресле, Венансия вспоминала события минувших дней.
На кухне Биа беззаботно напевала старинную морну. Вероятно, кашупа уже готова. А где же Жоана, ее что-то не слышно.
— Биа! Жоана! — позвала их нья Венансия.
В дверях гостиной появились обе служанки. Встав с кресла и поглядевшись в зеркало, Венансия объявила им, что отъезд в Лиссабон откладывается.
ОРДЕР НА АРЕСТ
Повесть
Vos de prisao
Lisboa, 1971
Перевод E. Ряузовой
Редактор M. Финогенова
«Вы бы только поглядели, как я здесь живу. Точно королева какая. Служанки у меня нет, да она мне и не нужна. Попробуй-ка найди в Лиссабоне приличную девушку для услуг, их почему-то с каждым годом все меньше и меньше, и к тому же все они косорукие — чистое наказанье! Я думала даже привезти сюда девушку с Зеленого Мыса, там любым заработком не гнушаются, посулишь двести эскудо в месяц, она и рада-радешенька. Только теперь наши красотки слишком много о себе понимают. Ты им оплачиваешь проезд, носишься с ними как с писаной торбой, а они ни с того ни с сего вдруг начинают отлынивать от работы, да еще нос задирают, эдакие негодницы, ни стыда ни совести. Или бегают в казармы к солдатам, там-то, конечно, заработать можно больше, да только кто им оплатил проезд, спрашивается? Так вот и остаешься в дураках — и служанка тебя надула, и денежки твои плакали. А зачем мне в Лиссабоне служанка? Нас ведь с пареньком только двое. Без работы я бы тут с тоски померла, надо же иметь хоть какое-то занятие. Поверьте, одинокой женщине необходимо быть при деле». Дона Лусинда перебивает ее: «Жожа, вот ты сейчас упомянула о пареньке, кто это?» — «Знаешь, милая подружка, я недавно взяла его на воспитание. Кожа у него черная-пречерная, до того, что иной раз даже оторопь берет, но парень он хоть куда, умница и с характером. Он уже почти взрослый».
Я спросил: «Нья Жожа, он с Сантьягу или с другого острова?» — «С Сантьягу, с Сантьягу, там он родился там и детство провел. Я его из настоящей клоаки вытащила. Зовут его Витор Мануэл. Отец дал ему имя Нельсон, но, когда я решила взять его на воспитание и захотела официально усыновить в Прае, мне запретили оставлять парнишке такое имя. «Нельсон звучит не по-португальски», — сказал ньо Фонсека Морайс из отдела гражданской регистрации. Теперь-то я понимаю, что это была просто придирка, что уж тут говорить. Сколько раз я слыхала, как упоминают Нельсона — Нельсон то, Нельсон другое, он ведь знаменитый человек был. Я про него кино видела: стоит на палубе корабля, и на левом глазу — черпая повязка. На левом или на правом? Кажется, на левом. Так вот, мальчишку и окрестили тогда Витором Мануэлом. Живем мы с ним вдвоем точно у Христа за пазухой. Поглядели бы вы только, какой у меня парень, — приветливый, живой как ртуть. Черный что твой уголь, лицом, правда, неказистый, волосы курчавые, губы вздувшиеся, точно его пчела ужалила». Дона Лусинда снова вмешалась в разговор: «Жожа, а ты вели ему поджимать губы. У меня в доме была молоденькая служанка — губы толстые, зубы торчат. Вот так — (она опустила нижнюю губу, обнажив зубы). — И вечно эта девчонка ходила с отвисшей губой. «Закрой рот, Милу, закрой рот», — шептала я ей на ухо, если поблизости кто-нибудь был. Наконец я надумала брать с нее штраф, и дело пошло на лад. Милу стала поджимать губы, и рот у нее исправился. Надо только покрепче стиснуть зубы, вот и все. Каждый час я ей твердила, этой Милу: «Закрывай рот, закрывай рот!» Она подросла, выровнялась, и теперь — красотка хоть куда, губа у нее совсем не отвисает, рот нормальный. И ты приучи своего парня». — «Но, Лусинда, знаешь, он ведь совсем взрослый. Правда, и дня не проходит, чтобы я не говорила ему про губы. Он работает в мясной лавке, хозяин им очень доволен. Конечно, это не бог весть какое место, но лучше синица в руках, чем журавль в небе. Хозяин лавки — крестьянин из провинции, без всякого образования, и мой Витор у него правая рука. Он хочет заниматься электроникой или как она там называется. Внешность у него, бедняги, неказистая, зато голова светлая и любая работа в руках спорится. По-португальски он говорит лучше, чем иной учитель». — «Нья Жожа, вам бы надо говорить с Витором и на креольском языке, чтобы он практиковался. Ведь криольо — его родной язык», — прервал ее я. «Что за вопрос, дома мы, конечно, говорим по-креольски. В иные дни я обращаюсь к мальчугану только на креольском. Ему это ужасно нравится. И вот что я стараюсь внушить Витору: если мы говорим на криольо, это должен быть чистый криольо, а если переходим на португальский, нельзя его смешивать с креольским. Я заставляю Витора правильно произносить слова, не пропускать слогов, не проглатывать окончаний. Когда он приехал сюда в первый раз, он был совсем неотесанный. Бывало, скажет мне: «Матушка (он меня матушкой называет), матушка, один парень таких делов наделал!», я его тут же поправляю: «Витор, надо говорить «дел», а не «делов». Не то, увидишь, тебя за бразильца примут». Правильно говорить по-португальски — очень важно, это придает человеку вес и выделяет его из общей массы, вы со мной согласны? Мой Витор умница, каких свет не видывал. Пишет на португальском такие сочинения, что вы и представить себе не можете. Я прямо диву даюсь. И потом с ним не соскучишься. Я тут однажды прямо живот надорвала от смеха. Учительница велела ему взять несколько интервью у местных жителей. Он направился к соседке с пятого этажа, а потом к какому-то господину, который выходил из автомобиля, не то преподавателю лицея, не то морскому офицеру, а может быть, летчику. Я уж всего и не упомню, память слаба стала, но разговор с соседкой, что живет на пятом этаже — она нам еще книги читать дает, — показался мне страсть каким забавным. И откуда только этому постреленку пришли в голову подобные вопросы, ума не приложу. Вот, например, он спрашивает: «Сеньора Эужения, какая у вас профессия?» — «Я, мой милый, домашняя хозяйка». — «А если бы вы не были домашней хозяйкой, кем бы вы хотели стать? Неужели вы никогда об этом не думали?» — «Знаешь, милый, человек предполагает, а бог располагает». — «Но, предположим, дона Эужения, что вы можете сами распоряжаться своей судьбой, кем бы вы тогда хотели стать?» И дальше все в таком роде, ну разве не умница? Пойду-ка поищу это сочинение. Оно где-то тут, в ящике. Этот парень меня уморит своими причудами». Нья Жожа, маленького роста, миловидная и кругленькая, поднялась с места и, покачивая бедрами, прошла мимо нас в другую комнату, но тут же вернулась. «Совсем из памяти выпало, сочинения-то в школе остались. Учительница хочет их напечатать в школьной газете, забыла, как она называется. Ах да, «Спутник юношества», правильно, «Спутник юношества», ее Марио Кастрин выпускает, тот самый обозреватель, что выступает по телевизору. «Знаешь, дорогой, он когда-нибудь доконает своей критикой телезрителей», — говорю я Витору, а он себе только посмеивается в ответ: этим, мол, все нипочем, они и не такое проглотят. Одного лишь я этому обозревателю простить не могу, так бы и сказала ему все прямо в лицо, если б довелось его где-нибудь встретить: «Вы, сеньор, человек честный, этого у вас не отнимешь, одного лишь я вам не могу простить». Так бы и выпалила по-креольски. Он-то нашего языка, ясное дело, не понимает. Я нарочно обратилась бы к нему на криольо, чтобы привести его в замешательство, пусть принял бы меня за иностранку. Воображаю, как бы он растерялся. А я бы сказала ему: «Успокойтесь, сеньор Кастрин, вы не знаете моего языка, зато я ваш знаю. Вы человек ученый, сеньор, и мне очень нравится, как вы говорите, но одного я вам никогда не прощу». Он, конечно, воззрится на меня с удивлением и подумает, что у старушки, наверное, не все дома. А я ему тут все и выложу: «Вы плохо отозвались о Бана, о нашем знаменитом исполнителе морн Бана». Бедный Бана! Хотя, с другой стороны, Марио Кастрин прав. Ведь бедняге пришлось петь в неволе, точно птице в клетке. А попробуйте посадите в клетку свободную птаху, привыкшую жить на лугах, в лесах или в горном краю, разве сможет она петь за решеткой? Погодите, о чем же это я?.. Ах да, интервью Витора хотели напечатать в «Спутнике юношества», приложении к «Диарио де Лисбоа». Вот будет занятно увидеть имя Витора Мануэла в газете! Я, пожалуй, куплю несколько штук и пошлю на Острова, в редакцию «Архипелага». То-то удивятся наши друзья в Прае! Подумать только, сын несчастного ньо Той до Розарио в газете печатается! Витор сейчас на улицу вышел воздухом подышать. В воскресенье самое время прогуляться. Иной раз, бывает, и с ребятами подерется. А как же иначе? Пареньку необходимо размяться, дать волю рукам. Всю неделю работает как проклятый. А нынче принял душ, побрился, ногти подстриг, причесался, привел в порядок свою курчавую шевелюру — (она лукаво подмигнула нам), — вырядился в новый костюмчик, надел ботинки, что я купила ему на прошлой неделе, и был таков. Бродит сейчас где-то по улицам, на мир смотрит. За этого парня можно не беспокоиться. Вы бы почитали, какие сочинения он пишет. Как-нибудь я позову вас в гости отведать кускуса на меду. Сейчас у меня кастрюлька для кускуса прохудилась, не в чем приготовить, я попросила прислать мне с Зеленого Мыса новую, здесь ведь таких не делают, угощу вас кускусом на меду и кофейком с острова Фогу, поджаренным и смолотым по всем правилам, словом, Жожа приготовит все как полагается, и тогда вы познакомитесь с Нельсоном. Честное слово, паренек что надо, голова у него отлично работает».