Час отплытия

Феррейра Мануэл

«Да, Жо не дурак выпить. Не хлебнул ли он часом своего любимого грога, прежде чем отправиться на охоту?» — «Чего не знаю, того не знаю, нья Жожа. Но что-то никто мне об этом не говорил». — «А как наказали Жо за убийство Пидрина?» — «Дело разбирали в суде и осудили Жо условно, а потом взяли на поруки. Решили, что Пидрин был сам виноват. У Жо оказался свидетель, который это подтвердил».

Я замолк, и тетушка Жожа глубоко задумалась.

Я уже говорил, что Жо давным-давно исчез из нашего поля зрения и, когда он вошел, поздоровался со всеми и принялся, как обычно, злословить, все сразу оживились.

А где же Мариазинья? Мими Жоана и Дулсе Рибейро ревнивыми глазами следили за ними обоими. Столько дурочек за ним бегает, а он и внимания не обращает! Мариазинья сказала Жо, что собирается провести отпуск в Европе. И он тут же принялся изводить ее: «Деточка, место чернокожего, место африканца — здесь, в Африке, на своей земле». — «Жо, перестань грубить, ты просто невыносим! — Она сделала предостерегающий жест. — Надо бы тебе пить поменьше». Но у Жо, как известно, ни стыда, ни совести, и он с лукавым видом парирует удар. «Чем стыдить меня, лучше поцелуй. Впрочем, если тебе нравится, можешь как угодно обзывать меня, брань на вороту не виснет. Как стемнеет, нам с тобой будет совсем хорошо, ведь в темноте нас не видно». — «Как ты можешь считать себя африканцем, если кожа у тебя белая? Пусть уж это звание останется за мной». — «Ну и сказанула! Это я-то белый? Мне такого и во сне не снилось». Мариазинья снова сразила его. Но Жо не признает себя побежденным и заливается смехом. Он хочет, чтобы его считали черным, или, как принято теперь говорить, африканцем, — и наконец находит неопровержимое доказательство: «Погляди-ка, дурочка, на мои волосы». Волосы у Жозе Ваза короткие, скорее светлые, чем темные, мелко вьющиеся — не прямые и не волнистые — и стоят торчком. Однажды, когда он еще учился на юридическом факультете,

какой-то студент воткнул ему в волосы огромный железный грубо сработанный гребень, привезенный родственником из Соединенных Штатов, но Жо с презрением отбросил этот гребень, и зря: такие волосы только гребнем и расчешешь. Как бы то ни было, инженер Жозе Ваз хочет, чтобы его считали африканцем. Родина Жо — Острова Зеленого Мыса, там он родился и вырос, там окончил лицей. В крови у него небольшая примесь негритянской крови, с первого взгляда и не определишь, что он мулат. Но Жозе Ваз хочет, чтобы его считали африканцем. Он не желает быть хуже других. Жо часто цитирует высказывания Лумумбы, Сартра, Фанона и других сторонников теории негритюда. Фанон для него — высший авторитет. Стоит кому-нибудь начать разговор о Сенгоре, Жо тут же прерывает собеседника: «А вы знаете, что говорит Фанон? Деколонизация — всегда насильственный процесс». А если ему случится оказаться среди интеллигентов, вы непременно услышите: «Знаете, Фанон считает, что в данный момент самой насущной проблемой для африканской интеллигенции является формирование нации».

«Так, значит, существует свидетель гибели Пидрина?» — «Да, это Жижи. Правда, он был тогда под хмельком, но, тетушка Жожа, даже если Жижи навеселе, он никогда не теряет способности соображать. Жижи был приятелем и Пидрина, и Жо. Но на суде он всячески выгораживал Жо». — «А у Пидрина остались дети?» — «Ну, были ли у Пидрина дети или нет, один он мог это знать. Ведь Пидрин был холостяком». — «Подумать только, Пидрин — холостяк. А уж как он всегда увивался за женщинами! Правильно говорят, судьба жестоко смеется над человеком». — «Должно быть, потому он и не женился, что слишком любил женщин, нья Жожа. Хранить верность одной-единственной, вероятно, казалось ему скучным. О Пидрине ходили разные слухи. Конечно, болтали много лишнего. Особенно когда заходила речь о странных обстоятельствах его гибели. Жо в то время ухаживал за одной девушкой и хотел на ней жениться. Она была дочерью военного, славная такая, стройная, как стебель маиса. Поговаривали, будто и Пидрин тоже приволокнулся за ней и якобы между ними даже что-то было». — «Стало быть, Жо совершил преднамеренное убийство?» — «Доказать это, конечно, никто не может. Злые языки утверждали, будто он намеренно убил Пидрина. Жо испугался не на шутку и решил оградить себя от наветов. А не то ему бы худо пришлось. Угодил бы на каторгу, и еще не известно, вернулся ли бы он оттуда живой. Мне кажется, Жо не способен застрелить человека из ревности, хотя быть уверенным ни в чем нельзя». — «По-моему, Жо ни за что бы этого не сделал. Он хороший парень. Хотя бывает иной раз, сама жизнь толкает человека на преступление». — «То-то и оно. А в порыве ревности можно черт знает что натворить. Можешь и убить, сам того не желая». — «Ах ты, господи, страсти какие! Вот уж воистину судьба каждого в руках божьих». — «Разговоры о гибели Пидрина еще и теперь не смолкли». — «И что же говорят?» — «Никто не верит». — «Что Жо невиновен?» — «Вот именно». — «Да, жизнь каждого из нас окутана тайной. Один господь знает все про всех, а мы — только про свою жизнь».

Жо — зеленомысец и хочет, чтобы все считали его африканцем. Кожа у него белая, волосы светлые, глаза голубые, черты лица тонкие, и, попав на солнце, Жо мгновенно становится красным, как вареный рак. Но волосы у него короткие, мелко вьющиеся и стоят торчком — единственное доказательство его принадлежности к черной расе. Куда бы Жозе Ваз ни пришел, повсюду начинается веселье. Он ни на шаг не отходит от Мариазиньи. От Мариазиньи или какой-нибудь другой девушки — это смотря по обстоятельствам. Антонио Марта, впрочем, он любит себя именовать доктором Антонио Марта, но многие сомневаются, так ли это, хотя он и главный редактор газеты «Диарио де Ангола», так этот Антонио Марта терпеть не может Жо и числит его среди неблагонадежных. Жо чувствует эту неприязнь, но виду не подает. Предположим теперь, что отношение Марты к Жозе Вазу разделяет Томазиньо Медейрос из Государственного архива. Но тут существует большое различие. У Марты — рыбья кровь, это всем известно. А Томазиньо — ни рыба ни мясо. Точнее, рыба для одних, мясо для других, у него ко всякому свой подход. Бессовестный Жо не щадит его, потому что знает — уж он-то, конечно, знает, — что Томас Медейрос частенько жертвует своими убеждениями ради выгоды. Томазиньо обычно старается держаться подальше от инженера. Он вообще-то ужасный хвастун, но стоит Жо появиться где-нибудь поблизости, и Томазиньо тут же умолкает, будто воды в рот набрал. Томазиньо старается поддерживать с Жозе Вазом хорошие отношения, он вообще ни с кем не хочет ссориться — ведь никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь; уметь жить нетрудно, если такое называется жизнью. Томазиньо в присутствии Жо тише воды ниже травы. Он молча садится возле него и сидит, не произнося ни звука, хотя это дается ему с огромным трудом. А Жо вовсю издевается над ним. «Ну так когда же наконец выйдет твое исследование о многорасовом населении нашего континента?» Томазиньо, задетый за живое, кисло улыбается, поеживается и делает робкую попытку защититься: «Вот раз ты сидишь здесь со мной, Жо, так послушай…» Но инженер Ваз — человек другого склада, интеллектуальные головоломки не по его части, не дослушав рассуждений Томазиньо, он направляется прямо к столику с виски. С дерзкой ухмылкой он потирает руки. Томазиньо, воспользовавшись случаем, потихоньку смывается — ему еще надо подлизаться к Антонио Марте из «Диарио де Ангола». Конечно, Марта напыщенный болтун, но без лести сейчас не обойдешься, статья в газете всегда придает человеку вес, а уж если у вас есть друзья или знакомые в журналистской среде, то это просто находка! «Сегодня со специальной миссией — для того, чтобы собрать информацию in loco^[29] и ознакомиться с различными аспектами материальной культуры бушменов, принадлежащих к этнической группе, пока еще мало исследованной этнографами, — выехал на юз страны видный ученый, представитель Государственного архива Томас Медейрос, который уже немало сделал для изучения этнографии этой провинции». Прочитав эту заметку, Жо непременно начнет язвить: «Что ты там еще изучал, парень, кроме национальной кухни и даров моря?» — «Томас Медейрос, наш уважаемый коллега, рассчитывает возвратиться через месяц. Он надеется привезти ценные материалы!» Статья в две колонки и фотография напечатана в «Диарио де Ангола». «Фотография — вот что важнее всего», — любит повторять Жозе Гомес Феррейра^[30]. Неделю спустя, когда Томазиньо возвратится с юга Анголы, в газете появится новая заметка: «Вчера в Луанду с юга провинции прибыл наш уважаемый друг и известный ученый-этнограф Томас Медейрос, который, как мы уже сообщали»… и так далее. «По возвращении он заявил нам: «Я считаю эту поездку чрезвычайно полезной. Я жил и находился в тесном общении с бушменами нашей провинции — этнической группой, существование которой в традиционных рамках ее культуры еще раз подтверждает, насколько наша политика обращения с туземцами способствует сохранению в неприкосновенности их образа жизни». Жо прочтет эту белиберду и отшвырнет газету в дальний угол: «Оба хороши — что Медейрос, что Марта, ни стыда у них ни совести!» Вот так человек извлекает пользу — и не малую — из своей дружбы с журналистами. С субъектами, подобными Антонио Марте, осложнений не возникает — достаточно подсунуть ему статейку, отредактированную доной Арминдой из Департамента этнографии, и готово дело — Антонио Марта, с благодарностью приняв статью, без промедления посылает ее в набор — две колонки текста — и, конечно, фотография, без фотографии никак нельзя. Томазиньо водит знакомство не только с сотрудниками редакции, но и с сотрудниками Ангольского радио, с помощью одного из них, Тониньо Вера-Круза, он недавно получил возможность выйти в эфир, да не как-нибудь, а в программе «Последние новости из Португалии — факты и документы». Как всегда, сработал принцип взаимной выгоды: ты мне — я тебе, или рука руку моет. Люди, подобные Томазиньо, имеют свои зоны влияния и в свою очередь оказывают другим ценные услуги. И Антонио Марта, когда ему это понадобится, использует своих протеже без зазрения совести — «все они, голубчики, у меня в кулаке». Так вот, для Жо подобный способ преуспеть в жизни не подходит. Он этого не признает. Угодничать, «сгибаться в три погибели, точно бамбук на ветру, — это, может быть, и хорошо для Томазиньо и его приятелей, но он, Жо, на такое не способен. Вот почему гложет его беспокойство, вот почему он ощущает себя неприкаянным и, едва появившись у кого-нибудь в доме, тут же начинает приставать ко всем, язвить, одних доводит до белого каления, других заставляет хохотать до упаду.

Итак, вспомним тот вечер, когда Жозе Ваз ворвался со своей компанией к Мирандинье. Компания Жо состояла из его друзей — жителей муссеков. Удел этих людей — страшная нищета, куча детей и грошовое жалованье, Жо с ними запанибрата, словно они принадлежат к одному кругу, а ведь это люмпен-пролетариат. Зато обитатель муссека не расстается с гитарой и мастер на все руки: он умеет сочинять морны, любит покутить и приволокнуться

за какой-нибудь красоткой, но, если придется туго, если ему угрожает опасность, зеленомысец, будь он негр, мулат или белый, никогда не спасует. Отсюда и возникло в Анголе убеждение, будто слово «креол» — синоним отчаянного задиры, драчуна и забияки (стоит почитать современную ангольскую литературу: если писатель выводит на страницах книги зеленомысца, то этот герой непременно по всякому поводу хватается за нож). Так вот, как я уже сказал, Жо явился со своими ребятами из муссека. Но что такое муссек? В словаре вы этого слова не найдете. Можно дать несколько определений. Муссек — это хилая детвора с вздувшимися животами и землистого цвета лицами, дети голода и нищеты, ребятишки, которые подбирают с земли папиросные окурки и протягивают руку за милостыней; это люди дна, отбросы общества, бледные и болезненные от постоянного недоедания; это сбившиеся в кучу, налезающие друг на друга, покосившиеся хижины и бараки, освещенные тусклым светом керосиновых ламп; муссеки — это черный пояс, обвивающий город, стягивающий город, запретная красная земля, кто из чужаков осмелится ступить на нее? В самом деле, кто? Каждую субботу Жо непременно появляется в муссеке. Этот сорвиголова непринужденно болтает с обитателями трущоб и ходит из дома в дом в поисках выпивки и развлечений. Там, в черном поясе, он ведет себя совсем иначе, чем в салонах взысканных милостями судьбы соотечественников, здесь он и говорит иное, и действует по-иному. Вот признанный исполнитель морн — Тутинья, свой парень, с Саосенте, когда-то он был в порту мальчишкой на побегушках, затем грузил уголь. Голосом Тутинья похвастаться не может, он у него хриплый, гнусавый и резковатый, сила Тутиньи в другом — в самих песнях, в их новизне, и в артистическом темпераменте певца. Он знает множество морн. Старинные морны, которые сейчас уже мало кто помнит, Тутинья поет вперемежку с недавно сочиненными, услышанными здесь, в Анголе, в муссеках или на бескрайних плантациях. Он не расстается с шестиструнной гитарой; его сопровождают два музыканта, один из них тоже играет на гитаре, другой — на кавакиньо. Тутинья немного прихрамывает на левую ногу, на нем всегда неизменные темные штаны, белая рубашка и белые парусиновые туфли, волосы его блестят от кокосового масла. Тутинья уже собирался петь, как вдруг, откуда ни возьмись, явился Жижи, радостно возбужденный, — он уже успел где-то изрядно выпить, а раз он выпил молодого вина, значит, избавился от тоски. «Послушай-ка, Тутинья, что, по-твоему, возникло вначале, жажда или напитки?» — спрашивает он, протягивая певцу стакан виски. У Тутиньи на этот счет нет сомнений. «Ясное дело, напитки, Жижи. Знаешь, я сегодня целый день смотрел на бухту, и вдруг мне пришло в голову, что когда господь бог создавал этот мир, он допустил промашку. Он сотворил воду, а надо бы — грог». — «Ах, Тутинья, чертяка ты эдакий, дай я тебя обниму, ей-богу, второго такого парня не сыщешь! Ну, давай начинай, настал черед морны и коладейры. А что может быть на свете лучше морны и коладейры? Соперничать с ними под силу только поэзии. Тутинья, как начинаются эти стихи о знатном наследнике?»

Знатный наследник,

Где раздобыл ты свое богатство?

Коли ты его еще не заработал,

Не от хорошей жизни приходится тебе воровать.

И Жижи вне себя от восторга бросается на шею Тутинье. «Тутинья, ты просто замечательный парень и ума палата!» Очень скоро к компании присоединится Жулиньо Миранда. Он будет читать стихи португальских поэтов Фернандо Песоа и Герра Жункейры, зеленомысца Жоржи Барбозы и закончит чтение поэмой Габриэла Мариано «Капитан голода». Это новинка. Я еще не знаю этих стихов. Позднее я услышу поэму Габриэла Мариано в гостях у ньи Жожи, в магнитофонной записи. У нее ведь есть магнитофон с тремя скоростями, она купила его на деньги, полученные от продажи контрабандных товаров, которые доставлял с Канарских островов один наш соотечественник, моряк. «Ах, сынок, у меня тут для тебя приготовлен сюрприз, — сказала она мне однажды. — Хочешь послушать?» — «Наверно, новая морна или коладейра, — предположил я, — дерзкая насмешливая песенка, из тех, что сейчас в моде? Или это хроники зеленомысца Жунги из серии «Одежда Пипи», а может быть, «Дядюшка Каранга» Сержио Фрузони?» Эти произведения были уже знакомы мне. Но я ошибся. На сей раз я услышал у тетушки Жожи «Капитана Амброзио» Габриэла Мариано: Капитан Амброзио, ньо Онтоне Омброзе, вождь мятежников, он появился в голодный год после засухи в квартале Салина во главе несметного полчища повстанцев: огромное черное знамя колыхалось на ветру; застигнутая врасплох полиция была объята паникой, целый час полицейские не смели высунуть нос. Ньо Омброзе, человек богатырского роста, поднялся на веранду здания колониальной администрации — было восемь часов утра, повстанцы встретили его появление восторженными криками, он стоял на веранде, стройный, худощавый, непокорные кудри разметал ветер; вот он воздел руки к небу и опустил их, ньо Омброзе ждал, пока наступит тишина, а когда все умолкли, заговорил:

— Земляки, была ли у вас вчера еда, для вас и для ваших детей?

— Нет! Вчера у нас не было еды — ни для нас, ни для наших детей!

— Была ли у вас работа?

— Нет! Не было у нас работы!

— Земляки, а позавчера была ли у вас еда, для вас и для ваших детей?

— Нет!

— И у меня ее не было! А неделю назад у вас тоже не было еды и работы?

— Да! Неделю назад у нас тоже не было ни еды, ни работы!

— А сегодня вы ели?

— Нет! И сегодня мы не ели!

— Земляки! У вас нет работы, у вас нет еды, ваши дети умирают с голоду! Бог забыл о нашей родине, земляки!

— Истинная правда, сеньор!

— А вы знаете, где находится еда, где находится маис для вас и для ваших детей?

— Знаем, сеньор!

— Земляки! Мы знаем, где находится еда, много еды, там столько зерен маиса, сколько дождевых капель в туче. А у нас животы подвело от голода, и наши дети умирают, потому что у них уже много дней не было маковой росинки во рту.

Толпа одобрительно гудела.

— Мы знаем, где находится еда! Мы знаем, где взять еду, чтобы накормить весь Саосенте!

Ньо Омброзе стоял на веранде здания колониальной администрации, прямой как струна; он набрал в легкие побольше воздуха и указал рукой в направлении продуктовых складов Себастьяна Куньи.

— Послушайте меня, земляки! Человек в одиночку ничего не может сделать! Бороться надо вместе. Вперед!

НЕ МОЖЕТ БЫТЬ СЧАСТЬЯ НА ПУСТОЙ ЖЕЛУДОК.

ГОЛОД НЕЛЬЗЯ ОТЛОЖИТЬ НА ЗАВТРА.

ЕГО НЕВОЗМОЖНО ОТСРОЧИТЬ.

НАДО ЗАДУШИТЬ ГОЛОД, А НЕ ТО ОН ЗАДУШИТ НАС.

ЛИБО МЫ ПРОВЕДЕМ АГРАРНУЮ РЕФОРМУ, ЛИБО ОТСУТСТВИЕ АГРАРНОЙ РЕФОРМЫ ПРИВЕДЕТ К РЕВОЛЮЦИИ.

Франсиско Жулиао

Вот так мне довелось услышать поэму Габриэла Мариано в доме тетушки Жожи, она сидела счастливая, взволнованная, глаза у нее были на мокром месте и блестели горячо и растроганно. «Знаете, я ведь была знакома с ньо Онтоне Омброзе, я видела его на рассвете в день мятежа, он говорил перед народом, призывал к борьбе, — зажигая собственным примером, вот это был человек». Я слушал магнитофонную запись поэмы в гостях у ньи Жожи, а впервые я услышал ее в доме у Мирандиньи, ее декламировал брат хозяина, Жулиньо. Когда я смотрел на Жулиньо, читающего стихи, я вспоминал прежнего Жулиньо, во времена учения в лицее, теперь же его интересует только одно — новости в спортивной газете, которую доставляют из Португалии самолетом. Поэму «Капитан голода» слушали самые различные люди. Я уже представил их вам. Директор и заместитель директора Министерства финансов; судья кассационного суда; Жоржи Монтейро из Управления национальной безопасности; Мариазинья; инженер Ваз; Тутинья; Томазиньо; Жижи. Напившись до чертиков, Жижи завопил: «Я пью за ньо Омброзе, великого человека, нашего брата, земляка, черт бы его подрал! А теперь я пью за моего двоюродного брата Габриэла, — (он поставил стакан и вытер губы), — all wright, very good». — И, пошатываясь, отошел в сторону. Антонио Марта, главный редактор газеты «Диарио де Ангола», доктор Жардин Медина, ректор лицея, — одни занимают ответственные посты, другие должности поскромней, — все эти люди очень похожи друг на друга, но идут разными путями. «Понравится ли им поэма?» — волновался я. Но беспокойство мое оказалось напрасным. Жо улыбнулся и одобрительно кивнул головой; Мариазинья улыбнулась и тоже кивнула; доктор Жардин Медина улыбнулся, впрочем, иной реакции я от него и не ожидал; улыбнулся и Томазиньо, бедняга Томазиньо; улыбнулся даже главный редактор «Диарио де Ангола», подумать только, кто-то даже спросил: «Неужели Антонио Марте и в самом деле понравился «Капитан голода»? Да, здесь есть чему удивляться; улыбнулся начальник Управления национальной безопасности — человек очень молодой, с еще не установившимися взглядами; улыбнулся судья или какой-то другой судейский чин, не помню точно, какую он занимал должность в кассационном суде, — пенсионер Оливейра Гама (впрочем, как он улыбнулся!). Большинство слушателей улыбаются чистосердечно, от души, улыбаются их жены, дети, все кругом улыбаются, и под конец все дружно хлопают в ладоши, аплодируют Жулиньо Миранде, который прочел поэму Габриэла Мариано, и снова аплодируют, да, сеньор, теперь уже автору стихов и не только автору стихов, но и самому ньо Омброзе, которого тот воспел, ибо это был настоящий человек, что правда, то правда! Меня не удивила реакция тетушки Жожи, женщины, можно сказать, из народа, когда она мне призналась: «Ах, дорогой мой, до чего же мне нравятся стихи моего двоюродного брата Габриэла!» Но в доме у Мирандиньи я приглядываюсь то к одному, то к другому — не мелькнет ли у кого-нибудь из гостей гримаса презрения или ненависти. Но «Капитана голода» все приняли «на ура». Жижи, сидевший рядом с Пидрином, с сожалением вздохнул: «Хорошее всегда быстро кончается».