Час отплытия
Шрифт:
А тем временем один из парней, собравшихся на бульваре, говорил: «Судьба нашего народа — кабовердиандаде. Наши Острова расположены между Африкой и Европой. И мы должны помнить о значении наших собственных культурных ценностей. Пора нам покончить с подражательностью и избавиться от последствий политики ассимиляции. Мы обременены предрассудками, мешающими нормальному развитию личности. Например — цвет кожи. К чему бояться точного значения слов? Черный, мулат, квартеронец, белый — все это очень конкретные понятия, и незачем пытаться их замаскировать. Другой пример — наши волосы. Можно подумать, будто вы стыдитесь своих курчавых волос, «дурных волос», как их называют на креольском языке. Дурные, скверные — эти абсурдные определения отражают сугубо европейскую точку зрения. В самом деле, если волосы вьются или стоят копной — почему это плохо? Они просто кудрявые, стоят шапкой, вот и все. Почему же они скверные? Мы должны принимать их такими, как есть, они ничуть не хуже тонких, гладких или волнистых волос».
Я думаю о Виторе Мануэле и о тетушке Жоже, о том, что телевизор — этот кудесник, заставляющий нас забывать о времени, — в известной мере скрашивает наше существование, я вспоминаю о том, как Жожа рассказала нам, что взяла на воспитание черного мальчугана, умницу и с характером. Как-то живется Витору теперь? Придет ли он к нам сегодня вместе с Жожей? Глаза мои скользят по корешкам книг, стоящих на полке, — вот книги, которые бросали вызов миру жестокости и насилия, миру расизма, — и я слышу пламенный призыв африканских писателей и поэтов, проникающий в сердца людей, точно муравей салале — в сердцевину дерева. Я слышу голос Сенгора с его противопоставлением черного и белого человека, мятежного духом Сартра, Франца Фанона. Да, Франца Фанона, порывистого, как ураган. Я вспоминаю Эме Сезера и его удивительное перо, которое стало оружием восставшего против насилия антильского негра. Я вспоминаю всех людей, кто был причастен к движению за права негров. Одни пали в бою, как Мартин Лютер Кинг, другие вышли победителями в этой борьбе. Итак, война объявлена. Настало время борьбы за освобождение черных людей, и она должна разгораться.
Да, я знаю: Витора Мануэла уже не пошлют есть на кухню, и он тоже это знает. Но он знает и другое. То, о чем предпочитает молчать, делает вид, что забыл, потом припоминает, раздумывает, притворяется, будто не замечает, не слышит, а сам все отлично слышит, только делает вид, будто не слышит — столько раз хочет забыть и даже простить о, люди, но простить-то он не может, он думает, он размышляет и словно бы и забыл обо всем, но не забывает, мужество покидает его, снова возвращается, то оно у него в избытке, то иссякает, а тут еще матушка Жожа со своими советами, довольно, он ими сыт по горло, когда его обижают, он ни у кого не просит совета, когда ему говорят такое, это все равно, что дают пощечину или бьют палкой, и ярость поднимается в нем, подступает к горлу — гнев закипает и становится совсем невмоготу, когда в воскресный день он мирно возвращается домой, а на углу какой-то сукин сын обзывает его черномазым, а чуть раньше в Зоологическом саду, когда он беззаботно и весело разглядывает зверей, какой-то кретин, иначе такого типа и не назовешь, сын уличной потаскухи спрашивает
Да, Витор, тебя уже не пошлют есть на кухню, но ты не сумеешь смириться и с тем, что безропотно сносят другие, и совсем не желаешь — это я точно знаю — мириться с несправедливостью, так ты по крайней мере решил. Я в тот день был так ошеломлен, что не сказал тебе ни одного дружеского слова, чтобы поддержать в тебе мужество, которое так необходимо пылкому юноше, взбунтовавшемуся против предначертанной ему от рождения судьбы раба. Поэтому вечером в начале октября, сидя у себя в кабинете, среди книг, окруженный ритуальными масками, копьями, стрелами, луками, ножами и кинжалами, цимбалами, тамтамами, фигурками африканских божков, окруженный мыслителями, домовыми, колдунами, всем этим миром, дремлющим для тебя во времени и растворенным в пространстве (впрочем, может быть, я и ошибаюсь), здесь, сидя на диване в своем доме, слушая спиричуэлз Беллафонте и внимая шуму дождя за окном, я с нетерпением поджидаю прихода тетушки Жожи и твоего прихода, Витор. Я вспоминаю живой рассказ ньи Жожи и намереваюсь кое-что у нее позаимствовать, такая уж у меня привычка, почти мания — заимствовать все, что я слышу, рассказывать то, что вижу. А Витора я жду в надежде стать его другом, я хочу увидеть его спокойным, смирившимся (нет, не смирившимся — бей, барабан, бей! — стать покорным такому парню было бы хуже, чем открыто заключить союз с подлостью), я только хочу убедиться, что он обрел спокойствие. Я хотел бы, чтобы этот юноша полнее проявил свою индивидуальность. Наверное, ему есть что порассказать. Наконец-то, Жожа пришла. О, как я рад! Выхожу к ней навстречу, чтобы поздороваться. Но меня ожидает разочарование. Она пришла, но без Витора. Ужасно жаль! Она пришла с допой Франсискиньей, дальней родственницей моей жены Валентины. Минутой позже появляется дона Жужу Барбоза, с острова Фогу, вдова Сержио Фариа, уроженца острова Брава, капитана американского торгового судна (теперь он на пенсии) и друга известного поэта Эуженио Тавареса. Дона Жужу живет в собственном доме, не зная ни хлопот, ни забот, она сотрудничает в Обществе Красного Креста — здесь она обрела постоянный источник впечатлений на весь причитающийся ей остаток жизни. А дона Франсискинья, бедняжка, прожитые годы состарили ее, ни детей у нее, ни пенсии, да и здоровье не ахти какое. Но стоит ей чуть-чуть оправиться от болезней, она тут же начинает развивать бурную деятельность, чтобы добыть средства к существованию. Ей помогают знакомые, друзья и родственники, и, кроме того, вместе с соотечественником, часто посещающим Антильские острова, дона Франсискинья потихоньку занимается контрабандной торговлей. Говорят, она любит принимать подарки. Правда ли это? Увидев дону Франсискинью, дона Жужу ласково обращается к ней: «О, моя милая, я так давно тебя не видала. Как поживаешь? Как твое здоровье?» Что могла ей ответить бедная дона Франсискинья, истерзанная жизнью? «Здоровье мое, подружка, пошатнулось, и я целиком во власти божьей. Чаще падаю, чем подымаюсь, ох, дайте мне сперва немного отдышаться. — И она опустилась на диван. — Меня донимает лихорадка, но я стараюсь не поддаваться. А как твое здоровье, Жожа?» — «Я, подружка, слава богу, не могу пожаловаться». Итак, нас собралось пятеро — дона Франсискинья, дона Жужу, дона Жожа, Валентина и я. Дона Лусинда не пришла. Жожа тут же сообщила новость: «Дорогие мои, наконец-то я дождалась своего часа. Еду на родину. Уже заказала билеты на теплоход «Ана Мафалда». Буду наслаждаться жизнью. За проезд, конечно, не правительство заплатило, за все платит мой сын Роландо. На Зеленом Мысе ничего не стану делать. Найму служанку, она все приготовит, так что не о чем будет заботиться. Стану жить барыней, каждое утро пить кофе в постели». — «Да ты нахалка, Жожа, как я погляжу». — «А что же мне теряться? Дочка, свари для меня кофе с молоком и разогрей к завтраку булочки. Дочка, завтра утром к десяти часам приготовь теплую ванну. В назначенный час — обед, потом послеобеденный отдых в кресле-качалке, его сделает для меня мастер Жон Сабина, — вперед-назад, вперед-назад, свежий бриз дует с моря, о, как хорошо, сама себе госпожа, прямо королева, и все это благодаря сыну Роландо, помогай ему бог. Вечером я отправлюсь в гости к Шенше, или доне Жертрудес, или к Динье — прямо глаза разбегаются, не знаешь, к кому лучше пойти. Надену красивое платье, дорогие туфли, все привезено из Лиссабона, чтобы похвастаться, пустить пыль в глаза». Дона Франсискинья возражает: «Ах, все это пустые мечты».
«Знаешь, — (говорила как-то Жожа доне Лусинде), — голландкам или японкам я завидовать не стану. На Саосенте женщины теперь все взяли в свои руки. Неужели я буду опасаться женщин? Какими бы отчаянными ни были эти голландки, до Жожи им далеко, мало кто может с ней сравниться. Всяк сверчок знай свой шесток, так ведь? У меня и счет в банке, чековая книжка в кармане, — и все это благодаря сыну Роландо. Вот вернусь в Лиссабон и привезу с собой новое белье, новые платья, пальто — все, что нужно, куплю у ньи Диди, которая получает посылки из Штатов. Слегка поношенная одежда из Штатов продается на Саосенте по дешевке — ведь ее купили в Нью-Йорке за бесценок, в комиссионном магазине на Бродвее, где видимо-невидимо белья и платьев из тонкого шелка, пальто наимоднейших фасонов и других вещей. Богатые американки наденут их разок-другой, и тут же несут в комиссионку на Бродвей. Эту одежду надо лишь привести в порядок, и она станет совсем как новая».
У тетушки Диди торговля идет ходко, товары ей доставляет родственница Жермана, медицинская сестра, она замужем за пуэрториканцем. Итак, на Саосенте Жожа будет отдыхать, будет задавать тон, а пока здесь, до отъезда насочиняет с три короба, как только подвернется удобный случай, она уже привыкла фантизировать, и ей нелегко отказаться от этой своей привычки. Нья Жожа держит в руке наполненный до половины стакан вермута с ломтиком лимона. «Я не люблю виски, моя милая, я пью только в торжественных случаях, для храбрости», — и отправляет в рот орех кажу. Я вижу тетушку Жожу в зале судебных заседаний в ее родном городке Минделу. Тогда она еще не располнела, и седины не было заметно у нее в волосах, но она уже тогда была кругленькая, как пышка. Жожа выступает свидетельницей защиты, она говорит, что прекрасно знает отца подсудимого и его мать, знает его братьев и сестер. «И вообще Пидрин, сын тетушки Мари-Аны, — парень хоть куда, можете мне поверить, господин судья. Его мать вплоть до самой смерти всегда была примерной хозяйкой, а отец, пока не уехал в Америку, куда его пригласил родственник, не чурался никакой работы и, хоть не прочь был пропустить стаканчик-другой грога, никогда ни с кем не затевал ссор. Обвиняемого, которого у нас зовут Пидрином, я помню с тех пор, когда он еще пешком под стол ходил, один год он проучился в лицее, но из-за бедности не мог продолжать занятий и пошел в солдаты, зарабатывал чем мог, что бог пошлет. Он парень рассудительный, разумом его природа не обделила, да, сеньор, я готова со спокойной совестью подтвердить это господину судье и всем присутствующим, я ведь пришла сюда не для того, чтобы давать ложные показания. Пидрин, сын Мари-Аны, любил погулять и покуролесить, этого у него не отнимешь, но он парень работящий и бандитом никогда не был, порядка тоже никогда не нарушал. Я знавала его еще ребенком, когда он жил в домишке, построенном отцом на вершине холма. Как дошли до нас слухи об аресте Пидрина? Известно ли мне, что ему вменяется в вину? Да как же я могла не слыхать об этом, дружок, я еще в здравом уме. Как я отнеслась к слухам о происшествии в казарме? Они меня просто потрясли, господин судья. По совести и от чистого сердца вам говорю, они меня просто потрясли. Когда среди земляков пошли эти разговоры о Пидрине, я сразу не поверила. И даже сказала сестре Фаустине: что-то здесь не то, надо бы получше разузнать, не такой человек Пидрин, чтобы ни с того ни с сего на людей бросаться. Вы знаете, господин судья, что у нас за народ. Чуть что, сразу тут же начинают чесать языком. Я вот тоже вроде бы поговорить любительница, а какой от этого толк? Мы вот болтаем, не закрывая рта, а порой и сами не знаем о чем. Отец любил меня поучать: «Послушай, дочка, что я тебе скажу. В жизни нередко приходится поступать, как те три арабские обезьянки из басни: зажмуривать глаза, чтобы не видеть, зажимать уши, чтобы не слышать, закрывать рот, чтобы молчать». Вы, господин судья, сами знаете, люди частенько болтают лишнее и слышат лишнее, и видят лишнее, прав был мой отец. Стоит ли мне продолжать?» — «Непременно, продолжайте, госпожа свидетельница. Суд интересует общественное мнение. Вы, так сказать, глас народа, а ведь устами народа глаголет мудрость». — «Пожалуйста, если господин судья настаивает. Однако Жожа промолчит о том, что у нас здесь творится, я только повторю то, что говорят на улице, в пансионатах, в пивных, на базарной площади и тому подобных местах. Все это слышали. И никакого секрета тут нет». Тетушка Жожа взвешивает каждое слово, точно устанавливает на весах корзинку с земляными орехами. Она все твердит: я скажу то, я скажу се, я скажу всю правду, а сама ни с места. А может, она просто никак не соберется с мыслями и не сообразит, с чего начать? Спохватившись, тетушка Жожа говорит себе: «Осторожнее, Жожа, держи ухо востро, с судом шутить опасно. Многие дают ложные показания и возвращаются домой как ни в чем не бывало, но кое-кого за это судья засадил в кутузку. Клятвопреступницей быть негоже, боже упаси, а с судом шутки плохи, это всем известно». Судья пристально посмотрел на нее. И адвокат защиты, доктор Лопес де Баррос, тоже пристально посмотрел. Они глядели на Жожу и видели ее колебания, опасения, даже страх — тот самый страх, что пиявкой впивается в человека, в тебя, в меня, во всех нас и унижает и тебя, и меня, и разрушает душу каждого, — безотчетный страх, который мешает нам высказать то, что мы чувствуем, то, что мы знаем, мешает подтвердить истинную правду. О люди, да разве правда-матушка заслуживает божьего наказания? Адвокат, видя колебания и опасения тетушки Жожи и угадывая ее замешательство, попытался ее ободрить: «Госпожа свидетельница, говорите все, что вам известно, ничего вам за это не будет. Суд интересует, что вы думаете и что говорят в народе. Суд заседает здесь для того, чтобы принять справедливое решение, а не для того, чтобы осуждать невиновных. Ваши показания для нас очень ценны». И тут тетушку Жожу внезапно осенило. Ведь она сама обсуждала новость с подругами, сама рассказывала им то, что — слышала на Новой площади, или у себя дома, или где-то еще, не имеет значения, где именно. Она вдруг преисполнилась уверенности и решимости — так благотворно подействовали на нее слова доктора Лопеса де Барроса. Если так говорит Лопес де Баррос, ее земляк и двоюродный брат, уж кто-кто, а он-то законы знает как свои пять пальцев, этот человек отдает себе отчет в своих поступках, никто не помогал соотечественникам больше, чем он, и законы доктор назубок выучил, говорит — будто по-писаному читает, и никто не смеет его прервать, пока он пытается выяснить истину, — раз Лопес де Баррос так сказал, значит, нечего опасаться. И она отбросила колебания. «Да ведь то, что я расскажу, у нас ни для кого не секрет».
Тетушка Жожа дожевала орех кажу, допила вермут и поставила стакан на желтый индийский поднос, красовавшийся на черном лакированном столике, привезенном из Японии. «И вот я дала себе волю и пошла чесать языком. Такого судилища люди не припомнят за всю историю существования Минделу. В зале суда яблоку негде было упасть. Там собрались военные, собрался народ со всего нашего Саосенте, кто в шикарных туфлях, кто босиком. Пришли даже батраки и поденщики, что слушают по воскресным дням, как Жоржи Корнетин играет на гармонике. Они, конечно, не сидели в зале заседаний, а толпились на улочке, что ведет к зданию суда. Зато они топали ногами и кричали, как люди, от всей души наслаждающиеся зрелищем, которое доставляет им удовольствие. Многие остались на улице, ведь зал был битком набит. И с первой до последней минуты никто не тронулся с места, пока судья не зачитал приговор. Можете мне поверить, Жожа никогда не лжет. Про себя скажу: едва я начала говорить, мои милые, так меня понесло, понесло, и я уже никак не могла остановиться. Замолчала, лишь когда меня прервал адвокат: «Спасибо, нья Жожа, довольно». Пока я говорила, никто в зале даже не шелохнулся. Судья спросил: «Все, что вы сейчас нам рассказали, вы сами слышали?» — «Все, как есть, в точности вам изложила, господин судья». Посмотрела я на Пидрина, сидящего на скамье подсудимых, и подумала: откуда мне знать, отчего это с ним приключилось, виновата ли тут его дурная голова или еще что, только я, как свидетельница защиты, имею право рассказать все, что слышала, этого права у меня никто не отнимет, тем более что доктор Баррос тоже это подтвердил. Взглянула на жертву покушения, капитана Круза, — физиономия у него постная, губы поджаты — и вручила свою судьбу в руки божьи. Вы помните, в те времена провинившихся подвергали наказанию палматорио[17]? Разве зеленомысцы могли с этим примириться? На Саосенте и в Прае наказание это давно отменили, потому что все кругом возмущались и военный комендант получил анонимное письмо — сочинил его, судя по всему, ньо Афонсо, муж ньи Ноки, которого позднее в Таррафал отправили. Военный комендант приказал произвести расследование, расспросил людей, внимательно все выслушал, поразмыслил, и с палматорио было покончено навсегда. А капитан Круз, начальник Пидрина, был непроходимый тупица, да к тому же еще злой как черт. У него у самого было рыльце в пушку, он связался с одной женщиной, женой Лелы Баррадаса, особой весьма предприимчивой и неразборчивой, она никого не пропускала. Однажды Лела перехватил письмо капитана Круза, по промолчал и затаился. Когда же он отправился в отпуск в Лиссабон, прислал оттуда жене копию письма и возбудил дело о разводе. Теперь Эва второй раз замужем. Везет же людям! Так вот, этот капитан хороводился с Эвой и, кажется, собирался перевестись в Мозамбик, служить в тамошней полиции. Не любил он наших земляков, злобный был, как дикая кошка. Хуже, чем он, трудно было сыскать человека на всем архипелаге. Когда солдаты возвращались в казарму позже назначенного срока, он вызывал их к себе и жестоко избивал палматорио. Если бы он посадил провинившихся на гауптвахту или придумал еще какое-нибудь наказание, на зеленомысцев это бы не произвело никакого впечатления, они продолжали бы нарушать дисциплину, но зато палматорио действовало безотказно. Наши ребята из Монте-де-Сосегу, Шао-де-Алекрина и других населенных беднотой кварталов — народ отчаянный, привыкший ко всяким передрягам, они не являлись в казарму в назначенный срок и знать ничего не желали о комендантском часе и, уж конечно, не думали о наказании. А капитан каждый раз устраивал им взбучку. Но кому не известно, что зеленомысцы — народ гордый и не выносят телесных наказаний, хотя кого из нас не пороли в детстве, и здорово пороли. Итак, стоило кому-нибудь опоздать, как капитан Круз требовал виновного к себе в
Капитан Круз пристально глядел на Пидрина. Этот солдат прямо-таки напрашивается на строгое наказание, ведет себя так, точно он не в казарме, а у себя дома, точно он не обязан соблюдать устав, а ведь устав для того и существует, чтобы его соблюдали, хотя его и сочинили при царе Горохе, как острил командир их батальона. Беда, если солдаты вдруг перестанут соблюдать устав, армия превратится в балаган. «Послушай, почему ты все-таки опоздал к вечерней поверке?» Как же, держи карман шире, так Пидрин и станет сейчас перед тобой исповедоваться. Да и что толку, если он даже, предположим, и признается, из-за чего опоздал. К чему это приведет? Капитану вовсе не обязательно знать о его личной жизни. Смешно было бы рассказывать, что Пидрин протанцевал весь вечер с Зулмириньей, что Зулмиринья — красотка, лучше которой на всем белом свете не сыскать, что он давно увивается за ней, и как раз этим вечером, два часа назад, а может, чуть позже, в уголке сада ньи Жулы Рикеты Зулмиринья была с ним и ему принадлежали ее губы, ее поцелуи, ее пылающие щеки, и эти горящие, как звезды, глаза, и это учащенное дыхание — все принадлежало ему и только ему, девушка вся дрожала в его объятиях. Но неожиданно на крыльцо вышла нья Жула Рикета, он отпрянул назад и спрятался за угол дома, а Зулмиринья одернула платье, поправила растрепавшиеся волосы и — давай бог ноги — бросилась наутек. Вот незадача! И все же она была с ним два часа назад, а теперь он, видите ли, должен объяснять капитану, почему не явился к вечерней поверке, как бы не так, нашел дурака. Пидрин ни словом не обмолвился о Зулмиринье. Просто он не заметил, как пробежало время, думал, еще рано. Капитан Круз сидел молча, с окаменевшим лицом, потом он поднялся, встал около письменного стола, все еще сохраняя спокойствие, и оперся на стол левой рукой, а в правой он держал хлыст, который мерно покачивался туда-сюда. Капитан взглянул на капрала, тот мгновенно догадался о его намерении, придвинулся чуть ближе, и Пидрин оказался в ловушке. Сын тетушки Мари-Аны вздрогнул: сейчас что-то произойдет. «Так, значит, ты не заметил, как пробежало время, ты не знал, который час?» Теперь капитан положил правую руку на рукоятку хлыста и потер ладони. «Так, стало быть, ты не знал, который час?» Он потер ладони, ухмыльнулся, погасил в пепельнице сигарету, снова ухмыльнулся и потер ладони, хлыст продолжал мерно раскачиваться из стороны в сторону — тоненький, гибкий, элегантный хлыст. «Подойди сюда». Капрал Жозинья немного пододвинулся и встал с правой стороны от Пидрина. Капитан — напротив него. Сержант — слева. Круг сужался. «Подойди сюда», — приказал капитан. Приблизиться к нему? Ну уж дудки, больше он не тронется с места. «Подойди сюда!» — и опухшие глаза капитана сверкнули холодным блеском. Пидрин собрался с духом и сказал: «Я опоздал на вечернюю поверку и заслуживаю наказания. Пусть господин капитан назначит мне наказание, полагающееся по уставу». «Так ты требуешь наказания по уставу? Вот как? Я вижу, ты отлично разбираешься в уставе. Превосходно! Такие бравые парни и должны служить в армии. Только почему ты не считаешь нужным соблюдать устав и не опаздывать хотя бы на вечернюю поверку, почему совершаешь множество других нарушений?» Капитан Круз неуклюже повернулся всем своим грузным телом в сторону нарушителя дисциплины. Пидрин больше не колебался, в нем клокотала, в нем кипела ярость. «Если только он посмеет поднять на меня руку, сто чертей ему в глотку, если только он меня хоть пальцем тронет, я на него брошусь, разрази его гром, я ему покажу!» Во рту у Пидрина пересохло, язык прилип к гортани, все мышцы напряглись, он стиснул зубы. «Тысяча чертей ему в бок!» Капитан, тяжело ступая, подошел к провинившемуся. «Ох, как хочется вцепиться ему в физиономию!» Глаза у Пидрина метали молнии. «Ах ты, змееныш! Получай, что положено по уставу, сукин сын!» Капрал придвинулся почти вплотную, Пидрин оказался зажатым между ними, он не мог двигаться, но ведь он не связан и не скован цепью, руки у него пока свободны, ноги — тоже, он просто во вражеском окружении, ну и что из того? Никто его не удержит! Пидрин рванулся из ловушки, разъяренный, как дикий кот, и в тот момент, когда капрал хотел броситься ему наперерез, он ударил капрала ногой в пах. Тот взвыл от боли и повалился на пол, но едва взбешенный капитан замахнулся на него хлыстом: «Ах ты, негодяй», — Пидрин, не помня себя от гнева, выхватил нож, спрятанный слева за поясом, и крикнул: «Если вы меня ударите, я убью вас!» Капитан подошел: ближе, угроза Пидрина не произвела на него никакого впечатления. Этому все было нипочем. Пидрин замахнулся ножом и, конечно, всадил бы его в капитана, но тут вмешался сержант. Он-то и спас жизнь капитану Крузу, он же и остановил капрала Собачье Дерьмо, который уже занес над Пидрином палматорио, чтобы ударить его по голове. Все было кончено. Да, теперь хорошо говорить: все было кончено. Пидрина взяли под стражу, закон есть закон. Он обвинялся в неподчинении старшему по чину и нанесении телесных повреждений, да еще ему приписали преднамеренность действий — отягчающее вину обстоятельство. А знаете, Пидрин не виноват, он первый не бросился бы с ножом на капитана Круза, Пидрин бы себе этого не позволил, я уверена. Это какой-то злой дух в него вселился. Сам Пидрин не способен на дурной поступок. Вот я и все как есть рассказала суду, что люди говорят. Выложила начистоту. Господин судья подозрительно на меня косится, и я тоже гляжу на него с недоверием. Ну что я могу сказать в заключение? Правда ли это, нет ли, откуда мне знать?»
Но суд все-таки поверил тетушке Жоже, иначе Пидрин, сын Мари-Аны, получил бы высшую меру наказания. Ведь задача суда в том и состоит, чтобы разобраться, где правда, а где ложь. «Что Пидрин мировой парень, я в этом не сомневаюсь, могу поклясться спасением своей души, господин судья. Люди рассказывают, будто друзья капитана Круза хотели здорово насолить Пидрину. Выручил его один приятель, он изложил все честь по чести моему двоюродному брату Лопесу де Барросу; да, вспомнила: его фамилия Карвальо, он армейский сержант, он еще завел подружку на Саосенте и построил дом на вершине холма, а когда уехал в Лиссабон, забрал с собой обоих сыновей. Это был истинный друг зеленомысцев, он всегда охотно участвовал в наших праздниках и вечеринках и любил ходить по трактирам — то к одному в гости заглянет, то к другому, поесть кашупы и выпить грогу. Звали его сеньор Карвальо, так вот, он предупредил доктора Лопеса де Барроса, и тот поспешил в столицу, чтобы защитить невинно осужденного. Наши ребята народ отчаянный, этого у них не отнимешь, но бывает, что их наказывают ни за что ни про что. Капитан первый начал измываться над Пидрином. Кто же такое стерпит? Истинная правда: если обижать человека без всякой причины, просто так, по злобе, рано или поздно обязательно получишь по заслугам — отольются кошке мышкины слезки. А Пидрин замечательный парень. Я знала его еще ребенком, этот не потерпит издевательства над собой. Товарищи Пидрина, солдаты, тоже возмущались, когда их наказывали за опоздания, только ни у одного из них не хватило мужества протестовать. В армии возражать начальству не принято. А Пидрин, сын тетушки Мари-Аны, человек гордый. Вот он и решил дать отпор этому капитану. Кое-кто утверждал потом, будто Пидрин обдумал свой план заранее и даже сговорился с какими-то подозрительными людьми. Однако наш земляк Лопес де Баррос все поставил на свои места, и всем стало ясно, что Пидрин ничего такого не замышлял. Преднамеренность действий отягчает вину. Да чтобы обдумать такое дело, надо не меньше суток обдумывать. Так или иначе, Пидрин своего добился, сомнений нет. Покушение на начальника оказалось действенным средством. С той поры капитан Круз никогда больше не осмеливался наказывать наших земляков палматорио или стегать хлыстом, этот наглец стал тише воды ниже травы. Пускай лучше порет ремнем своих детей, они этого стоят, если в отца пошли. Наказание палматорио вообще отменили в армии, военный комендант даже издал специальный приказ. Так говорил мой двоюродный брат Адриано, покойник, да будет земля ему пухом. Жаль мне тех, кто безропотно сносил побои, ну, да за одного битого двух небитых дают. Я навестила Пидрина в тюрьме. «Ты не раскаиваешься в том, что сделал?» — спросила его. «Никоим образом, тетушка Жожа. Раскаиваться надо тому, кто совершил преступление». Я посмотрела ему в глаза и поняла, какой это мужественный человек. Пидрин отбыл наказание и уехал. Его удел — странствия. Люди говорят, не сладко ему живется на чужбине».
«Люди говорят». А правда ли это? Жоже и невдомек, что я тоже знаком с Пидрином. Я уверен, она и не подозревает об этом. А ведь я в самом деле знаком с Пидрином. Имя этого парня было тогда у всех на устах. Зеленомысцы даже морну о нем сочинили. Запрещенную морну, которую пели вполголоса. Я познакомился с Пидрином на Сан-Висенти, а потом встретил его далеко от родины. Имя этого боевого парня, портового рабочего, после судебного процесса было у всех на устах. Отбыв тюремное заключение, он куда-то исчез, потом вернулся, снова уехал и больше уж не возвращался; забытый на родине, он плыл по волнам безбрежного людского океана. Впрочем, «забытый» о Пидрине вряд ли можно сказать. Сын Мари-Аны принадлежит к тем людям, что привыкли искушать судьбу и играть в прятки со смертью. «Первая торпеда с немецкой подводной лодки попала в машинное отделение, погибли два кочегара и два смазчика. На палубе пассажиры и команда метались в поисках спасательных шлюпок, и тут последовало еще два взрыва. Капитан и старший помощник пошли на дно вместе с судном, которое затонуло в течение двадцати пяти минут. В сумраке ночи мужчины и женщины ожесточенно боролись с волнами. Страшно даже представить себе такую картину! Наш соотечественник Педро Дуарте Рибейро, находившийся в спасательной шлюпке, бросился в воду и спас капитана английского корабля, который держал курс на Фритаун и подорвался на мине. После того как Педро Дуарте Рибейро вытащил из воды английского капитана (у того оказалась сломанной рука), он спас еще нескольких человек: члена судовой команды, инженера, смазчика и английского журналиста, вскоре, правда, скончавшегося». (Вырезка из газеты, издаваемой на португальском языке в Нью-Бедфорде; в центре — фотография Пидрина.)