Час Пандоры
Шрифт:
– Просто оставайся в пределах видимости, и со мной все будет в порядке.
– Ты ужасен! Думай о серьезных вещах.
– Слушаюсь, мадам.
Стефани оглянулась на лестницу и вздохнула, ее лицо стало серьезным.
– Гэри, что ты думаешь обо всем этом?
Он обдумывал вопрос, глядя на девушку. Она была атлетически сложена, загорелая, чуть старше его – года двадцать два, – но с первой же встречи на горе между ними возникло сильное взаимное влечение. Когда она оказалась рядом и нашла его со сломанной ногой, мучающимся от боли, она преисполнилась решимости нянчить его, но теперь ее мысли обратились к себе самой, ее мучили предчувствия.
Стефани снова повернулась к Гэри.
– Меня все это пугает. Эти люди снаружи. Просто так взять и убить молодую женщину, потому что она пыталась пересечь линию...
– Стефани, как сказал капитан, они нас боятся.
– А ты боишься? – поинтересовалась она.
– Чего?
– Ты боишься того, что все мы заболеем? Может ли это кончиться так же, как вирус Андромеды? [17] Много лет назад, еще маленькой, я видела об этом фильм. Меня это напугало.
Гэри пожал плечами:
17
Имеется в виду фильм «Штамм Андромеды» (США, 1970).
– Не знаю, что с этим делать. Экипаж продолжает повторять, что это ложная тревога.
– Я тоже молюсь, чтобы это было так. Но все же я думаю, что они напуганы.
Гэри потянулся и нежно взял ее за руку, наслаждаясь тем, что она не сопротивляется. Стефани училась на старшем курсе в Йеле, а он на младшем курсе в Принстоне. Но есть железные дороги. Юноша начал строить планы еще в Швейцарии!
Но оказаться с ней в одном самолете! Он почти обрадовался, когда ему и его родителям пришлось прервать отдых из-за его сломанной ноги.
Гэри поморщился, когда боль пронзила ногу под гипсом.
Почти обрадовался.
– Разве ты не собираешься провести Рождество с семьей? – спросил он.
Стефани кивнула.
– Да. Отец работает в Штатах. Моя мать умерла несколько лет назад. Я буду с ним на Рождество... я надеюсь. – Она махнула рукой в сторону носа самолета. – Если мы отсюда выберемся.
– Я ценю то, что ты пришла сюда, Стефани. Послушай, самое лучшее лекарство – это просто выбросить все из головы. Я уверен, что капитан прав. Мы в самом центре классической правительственной, военной и дипломатической паники. Предполагается, что на борту страшный вирус, поэтому они на ушах стоят, стараясь удержать нас подальше от остального мира.
Стефани озадаченно посмотрела на него.
– Что значит «на ушах стоят»? Я этого не знаю.
– Идиоматическое выражение. Слэнг. Означает, ну, стараются изо всех сил, лезут из кожи вон.
Девушка покачала головой. Улыбка пропала.
– Английский – такой странный язык, – ее голос упал, когда она снова взглянула на дверь.
– С нами все будет в порядке, Стефани, правда.
Она снова постаралась улыбнуться. «Улыбка в тысячу мегаватт», – решил он.
– Тебе нужно поспать, Гэри, да и мне тоже, – произнесла Стефани.
Он поднял одну бровь, решая про себя, можно ли ее подразнить.
– Ты... ну... можешь спать здесь. Я хочу сказать, – Гэри жестом указал на свою ногу, – что кровать достаточно велика, и я вполне безобиден, и занавеска здесь есть.
Она не слушала. Ее улыбка угасла, Стефани склонила голову набок.
– Гэри, почему твой отец был так груб со мной, когда я спросила, не могу ли я чем-нибудь помочь. Я сделала что-то не так?
В голове парня снова пронеслись нескончаемые отцовские лекции по семейной истории. Дедушка и бабушка Гэри попали в Аушвиц [18] в конце войны, и его отец – тогда маленький мальчик – в ужасе смотрел с другой стороны проволочного ограждения, как его родителей загнали в длинную очередь обнаженных мужчин, женщин, детей, медленно идущих в печь, некоторые из которых не получили даже милосердного выстрела в затылок. Как шестилетнюю особь мужского пола, маленького Абе Штрауса оставили в живых ради неизвестных целей, но союзники пришли раньше.
18
Немецкое название Освенцима.
И в результате отец Гэри ненавидел немцев и все немецкое. Он был ошеломлен и рассержен тем обстоятельством, что из-за непредвиденного возвращения домой его семье придется делать пересадку во Франкфурте, а не в Париже.
И ему совсем не нравилось, что его сын интересуется немецкой девушкой.
– Стефани, мы евреи. В детстве отец был в Аушвице.
Он услышал, как Стефани вздохнула, и увидел, как ее взгляд метнулся в сторону. Потом она снова взглянула на него и слабо улыбнулась.
– Тогда я понимаю. Мне жаль.
Стефани отодвинулась, но Гэри взял ее за руку и притянул обратно, нежно, но твердо.
– Стефани, это их поколение. Не наше.
Она кивнула.
– Я не хотела причинять неприятностей.
Гэри улыбнулся ей.
– Ты этого и не делаешь. Разумеется, если ты не оставишь меня здесь одного. Иначе мои завывания не дадут никому спать.
Стефани снова покачала головой.
– Как я уже сказала, ты ужасен. Сексуально озабоченный младенец. Ты явно слишком молод для меня! – Она вырвалась и встала, неосознанно выгнув спину, что лишь подчеркнуло ее внушительный бюст.
Гэри сжал правую руку в кулак и ударил по костяшке указательного пальца с легким стоном. Стефани шлепнула его.
– Если тебя мучит вожделение, я сейчас уйду оттуда, – поддразнила она.
– Надо говорить «отсюда», и меня мучит не вожделение, а любовь.
– Schweinehund [19] ! Я вернусь через некоторое время посмотреть, не умер ли ты.
Гэри смотрел, как она спускается с лестницы и исчезает. Он улыбнулся и лег на спину, высчитывая среднее время поездки от одного университета до другого и возможные преимущества от перевода в Йель.
19
Сукин сын! (нем.)
Все волнения по поводу смертоносного вируса и сломанной ноги временно отошли на второй план.
Когда Стефани вернулась в основной салон, лысеющий, несколько полноватый мужчина лет под шестьдесят, извинившись, выбрался из кресла у окна и достал свой дипломат из отделения над головой, затем направился на верхнюю палубу. Он нашел незанятый ряд справа и устроился там, достав маленький компьютер-ноутбук. Многих пассажиров интересовало, что же это он там делает. Мужчина улыбался им, ему нравилось, что его никто не узнает. Он думал о преимуществе быть одновременно знаменитым и невидимым. Журналист, проработавший двадцать лет в газете «Вашингтон пост» и получивший Пулитцеровскую премию [20] , его статьи были известны и пользовались уважением. Но сам он мог смешаться с толпой, подобно хамелеону, наблюдая в свое удовольствие и узнавая людей, не становясь при этом центром внимания.
20
Джозеф Пулитцер, американский журналист (1847-1911), оставил Колумбийскому университету фонд, позволивший открыть школу журналистики и присуждать премию в области журналистики и литературы, носящую его имя. С 1917 г. она присуждается писателям и журналистам, а с 1943 г. и музыкантам.