Час пик
Шрифт:
— Что случилось? — дерзко спросила она.
Впервые за последние годы я видел ее днем на улице так близко. Глаза ее, под которыми легли синеватые тени, сверкали недобрым блеском, круглое личико было бледным. Я смотрел на это лицо, заново открывая его, и в душе моей затеплилась слабая надежда.
— Что случилось? — нетерпеливо повторила Эва.
Я быстро оглянулся вокруг и, увидев неподалеку кафе, потянул ее туда. Она шла, держась суховато и настороженно. Близилась обеденная пора, и столики освобождались один за другим. Втащив Эву в темный угол, я заказал две чашки
— Что случилось? — еще раз спросила Эва. — Получил двойку за поведение?
Я пропустил эту колкость мимо ушей, так как почувствовал, что за дерзостью Эвы кроется тревога.
— Ты не должна позволять обнимать себя на улице, — сказал я, хотя именно этого и не хотел говорить.
— У меня нет постоянной свободной хаты, как у тебя, — порывисто ответила она, но тут же опустила глаза.
Наглость боролась в ней со стыдливостью. Вчера я, конечно, немедленно осадил бы ее, ныне это меня уже не задевало.
— И слава богу, что у тебя нет хаты, — засмеялся я. — А то вон твоя подружка Ася в подоле принесла.
— Ну, для этого-то мне хватит нашей хаты!
— Что это значит? — ужаснулся я.
— Я могу пользоваться хатой, пока вы на работе, — деловито пояснила Эва. — Но ты-то ведь мне не отказал бы, дал бы денег на аборт, правда? Это ведь не должно оскорблять твоей идеологии?
Надо было возмутиться, но это у меня не получилось. Эва хотела разозлить меня, и то, что я не реагировал на ее слова, удивило ее. Она все сильнее, хотя и осторожно, стала нажимать на больные места, стремясь все-таки вывести меня из себя.
— Эва, зачем ты рисуешься? Хочешь убедить меня в том, что вульгарность — твоя идеология? — мягко спросил я.
— А твоя идеология? Не кради общественного имущества и не гневи начальства своего? Знаю я твою идеологию! — язвительно заметила она. — А может, ты предложишь мне что-нибудь получше?
Я смотрел на нее с изумлением. До сих пор нам как-то ни разу не случалось говорить вот так, серьезно, и я неожиданно нашел в ней достойного спорщика. Но не это мне было нужно сейчас.
— Мне нечего тебе предложить, кроме того, что ты можешь найти в любом учебнике, — ответил я. — Да и эти-то принципы трудно осуществить.
— Я знала, что ты соглашатель, — вздохнула Эва.
— У тебя много времени впереди, Эвочка, — сказал я и заметил, что моё ласковое «Эвочка» поразило ее. — И ты наверняка найдешь, за что бороться… А может, ты создашь что-нибудь новое? Я свои лучшие годы упустил и никогда уже не смог наверстать их.
— Наверно, поэтому ты и пытаешься все время жить двойной жизнью, — фыркнула Эва.
Все в этой девочке было настроено против меня. Она продолжала шпынять меня, и рассчитывать на примирение было трудно. К тому же боль в животе резко усилилась, надо было переждать приступ. А может быть, сказать ей обо всем? Ей одной?
— Послушание никогда ни к чему хорошему не приводит, — добавила Эва. — Послушание — это смерть.
— У тебя есть свое собственное средство улучшить мир? — спросил я, когда боль немножко отпустила.
— Каждый из вас только и норовит получше устроиться в жизни.
— Разве я так уж хорошо
— Ну… наверно, так, как тебе хотелось. Но я тебе не завидую.
Я не ответил и, пытаясь выиграть время, начал медленными глотками пить кофе, хотя мои бедные кишки не следовало заливать даже этой лишь напоминающей кофе бурдой.
— Тебе надо сначала получить аттестат зрелости, — сказал я поучительно, ибо больше ничего не смог придумать.
Ее горящие враждебные глаза лишили меня какой бы то ни было надежды. Она знала обо мне все.
— Да уж я знаю, что от тебя ни одного дельного совета не дождешься, кроме этой своей фразочки «Смотри, не схвати двойку!» — презрительно ответила она. — Ты и сам-то в гнусном положении.
— Откуда ты знаешь?!
— В тебе форма уже давно преобладает над содержанием! Там, где надо, ты послушен. Ведь тебе тоже ставят отметки.
— Всем ставят отметки, — согласился я.
— Я так и думала, — вздохнула Эва. — Просто ты теперь в старшем классе и уже привык к этому.
— Как раз сейчас я перешел в самый старший класс, — с грустью сообщил я. — И уже не нуждаюсь в аттестации.
Она впервые посмотрела на меня серьезно. Наши глаза встретились.
— Должно быть, тебя что-то здорово долбануло, если ты вдруг со мной заговорил. — Эва была беспощадна.
— Долбануло. Прости меня, Эва. Я не был хорошим отцом.
— И не был хорошим мужем. Но мы с мамой пережили это. Впрочем, хороших отцов становится все меньше, так что на это нечего рассчитывать. Каждый теперь занят лишь своими делами и бегает вокруг них, как кобель вокруг суки. Сплошная всеобщая беготня.
Я заколебался. Вот он, момент, когда можно протянуть ей руку, но Эва смотрит на меня с иронией. Она интуитивно чувствует мою слабость.
— Пойдем обедать… — тихо сказал я.
— Да меня же ждет этот…
— Извини, — торопливо отступил я. — А с абортом… ты, конечно, пошутила?
— В случае чего, сниму деньги со сберкнижки, — нагло заявила она.
— Ты что, с ума сошла? Деньги, подаренные бабушкой к торжественному Дню первого причастия?!
— Не волнуйся, папочка, — в знак сочувствия она положила мне руку на плечо. — Я бы никогда тебе не сказала… но ты сегодня был такой простой! Забудь об этом разговоре. Я уверена, что у тебя у самого на совести добрая дюжина абортов.
— Эва, как ты могла так поступить!
— А что ж мне было делать? Потерять парня, которого я люблю? — грустно улыбнулась она.
— Ты его любишь?
— Должна же я кого-нибудь любить, — серьезно ответила Эва, глядя мне в глаза.
Это ее признание подводило итог нашим отношениям коротко и ясно.
Я поднялся и направился за Эвой к выходу, неся свой проклятый живот, точно беременная женщина.
У газетного киоска топтался бледный онанист. При виде меня у него от страха забегали глаза. Вмешиваться в их отношения было слишком поздно. Эва должна была сама пройти через это жестокое испытание. Я мог только просить ее хотя бы сегодня отказаться от свидания и пойти со мной, но сразу же отогнал эти жалкие мысли. Ни на что подобное я не имел права.