Час пробил

Черняк Виктор

— Миссис Уайтлоу.

— Миссис Уайтлоу, — повторил он. — Послушайте, миссис Уайтлоу, а вы — красивая. Сейчас я в этом ничего не понимаю, но похоже, что так. Я прожил такую долгую жизнь, что представления о женской красоте сменились несколько раз: то грудь такая, то — такая, большая, маленькая, торчащая, уж и не помню, какая еще. Талия всегда тонкая. — Он посмотрел на Элеонору добрым открытым взглядом. — У вас не такая уж тонкая, а все равно вы красивая. Я всю жизнь считал, что женщина, состоящая из никудышних деталей, может быть привлекательной, а женщина из безупречных — никуда не годной. Моя жена была необыкновенной женщиной: хороша и в целом, и поблочно. — Он усмехнулся. —

Вы думаете: разве может нормальный человек сказать о своей любимой жене «хороша поблочно»? А почему бы нет? Разве это обидно, или неправда, или как-то принижает? Вам нравится мой дом? Жутко дорогой. У меня много денег, оставить некому. Вот и построил. Я когда-то служил в Японии. (Элеонора вздрогнула.) Мне не нравились их дома и вообще все. Все какое-то нереальное, кажется, вот-вот развалится. Потом произошли важные события в моей жизни, я полюбил их мир. — Он умолк. — Мы что-то сделали с ними скверное. Не помню что, к сожалению. Мы почему-то убили там много ни в чем не повинных людей. Мне и тогда это не нравилось. Как всегда: кто-то как-то все объяснил, разумеется, обосновал, разложил по полочкам и доказал неизбежность. У них на островах необыкновенно красиво. Для полноты иллюзии я даже поселился на одной широте

с Окинавой. Создал кусочек их мира. Смотрите, — он протянул руки к стелам виллы. — Мой любимый художник — Кацусика Хокусай, На степах копии его полотен, Я специально приглашал художников из Лионии. Мне говорили: напрасная трата денег, мол, и паши сделают ничуть пе хуже. Разве нс глупо экономить на собственном удовольствии? — Он схватил ее за руку и потянул к дому. — Обойдем его со всех сторон — покажу вам любимые темы. Именно темы: я позволил художникам отклониться от подлинника. Они отталкивались от темы, и потом всюду — вы упи—дите, всюду — вмонтировано вот это. — Он ткнул пальцем в белесое грибовидное облако. — Оно везде. Смотрите. Вот Фудзи, вид от озера Того. Вот это. — Над склоном Фудзи курилось гигантское облако.

Руку Элеоноры сжимали крепкие пальцы. «Как он говорит: вот это, и все. Он забыл, что это. Гриб смерти».

Элеонора остановилась, прикоснулась пальцем к грибовидному облаку и спросила:

— Мистер Макбрайд, что это?

— Смерть, — не задумываясь, ответил он. — Портрет смерти анфас и в профиль. Мерзкая штука. Дальше — вид Фудзи с моря в провинции Кадзуса.

«Помнить в таком возрасте все подробности?» — удивилась Элеонора.

— Вот это! — палец Макбрайда очертил гриб. — У меня есть все фрагменты серии, тридцать шесть видов горы Фудзи.

— Мистер Макбрайд! — Женщина с белой головой вынырнула из глубины парка и всплеснула руками. — Вы приказали пикого не пускать.

— Мы никого и не пускаем, она — свой человек, — бросил через плечо полковник и потащил Элеонору за собой.

Они остановились перед задним фасадом.

— Мост Кумо-Но Какэ в горах… Неужели забыл? — полковник расстроился. — В горах, в горах…

— Не стоит, мистер Макбрайд, не так уж важно, в каких горах этот удивительный мост.

Макбрайд с недоверием посмотрел на миссис Уайтлоу, съел еще одну конфету и что-то вспомнил:

— Как это — неважно? В жизни все важно. Нужно знать точно, где, что и почему происходит, чтобы не сделать ложного шага. Я вспомню. Непременно вспомню. У меня отличная память, просто вчера напичкали какими-то лекарствами — из-за них я все забыл. Терпеть не могу лекарства.

— А принимаете.

— Врачи обижаются, когда не принимаешь лекарство, которое они выписывают. Неудобно их обижать. Мы-то с вами понимаем:

от врачей ничего не зависит, ничего — ни от врачей, ни от лекарства. Все зависит от судьбы, а судьбу каждый выбирает сам.

— А как же книга судеб?

— «Книга, книга»… — Полковник вдруг развеселился. — Я же говорил, вспомню: мост Кумо-Но Как» в горах Гедосан. Вот это! Над мостом.

Обогнули угол дома. За ними как тень следовала женщина в фартуке. Она смотрела под ноги и передвигалась неслышными мелкими шажками. Макбрайд остановился, отошел па несколько шагов, как ценители живописи в музеях, и прищурился:

— Перевал Мисима. Люблю смотреть на него в дождливую погоду. Он как реальный в струях дождя. Тут не понадобилось подрисовывать. Вот это. У самого Хокусая было нарисовано. Видите, гигантские клубящиеся облака над склоном горы. — Макбрайд остановился. — Он предвидел, как настоящий художник, предвидел, каким будет облик смерти, и нарисовал ее.

«Удивительно, в нем нет ничего безумного. Разве что конфеты, которые запихивает в рот с детской поспешностью. Скорее, оживленный интеллигентный джентльмен. Глаза, в которых видна мгновенная смена настроений, настроений различных оттенков — от буйно-прекрасного до хорошего, но и намека нет на грусть, разочарование, безверие. Защитная реакция организма па горе. Есть предел горя, за которым организм запирается и дальнейшие несчастья не воспринимает. В таком человеке воцаряется мир».

— Хотите зайти в дом?

Элеонора пожала плечами. Она все время чувствовала на себе осуждающий взгляд охранительницы полковничьего покоя.

— Если пойдем в дом, нужно будет разуться. Так принято, ничего не поделаешь. Я могу организовать церемониальное чаепитие, если не торопитесь. Молодые всегда торопятся. Казалось бы, должны торопиться старики. Зайдете?

— Не стоит, поговорим в саду.

— Я знаю, почему вы отказываетесь, — хихикнул полковник, — у вас чулок рваный. Верно говорю? Помню, нас с женой пригласили куда-то, и пришлось снять туфли. Она

снимает туфлю — и ба! Чулок рваный! Как она расстроилась, вы не представляете. Самое сильное переживание на моей памяти. Я тоже огорчился за нее. Тоже сильно. Я никогда так не переживал. Нет, вру. Когда сын умер. У меня был сын.

Затрещали ветки, и Элеонора увидела, как седая женщина, не сдерживая рыданий, бросилась в густые кусты. Полковник недоуменно посмотрел на дрожащую листву кустов и совершенно спокойно продолжил:

— Был сын. Умер. Не помню, сколько ему было лет. Видите, возраст сына вспомнить не могу, а гору в Японии могу. Япония, Ниппон, Нихон… А знаете, кто над крыльцом такой важный и серьезный? Командор Пэрри. Он открыл для нас подданных Тэнно, небесного господина. Я часто думаю, что и для них, и для нас было бы лучше, если б такое знакомство не состоялось. Но оно состоялось. — Он задумался. — Жаль, не хотите в дом. Вы увидели только легкие передвижные шодзи — наружные стены. Внутри дом тоже красив. Это большой дом, на тридцать два мата. Или на тридцать два татами. Понимаете?

Элеонора кивнула, взяла Макбрайда за руку и не без кокетства спросила:

— Полковник, а мне можно вставить хоть словечко?

— Конечно! Неужели я все время болтаю? Это от одиночества! — искренне огорчился он.

— У вас великолепная память… — начала миссис Уайтлоу.

— Разве это вопрос? — перебил полковник и предложил Элеоноре конфету.

— Вы помните Окинаву?

— Прекрасно, — дожевывая конфету, подтвердил он.

— У меня есть один знакомый, Уиллер, он врач и… Полковник свернул фантик, положил на ладонь и щелчком послал в изящную урну, обшитую деревянными панелями с гравюрами.